Феликс Гра - Марсельцы

Воклер и я задолго до сумерек сняли рабочие передники и сложили на полки инструменты.

С самой зари по улицам катились вереницы телег, проходили патрули, барабаны били сбор. Улицы и площади кишели возбужденными толпами, среди которых с трудом пробивали себе дорогу отряды конной королевской жандармерии.

Видя, что мы собираемся в казарму до наступления ночи, Лазули и Аделина встревожились. Они поняли, что, наконец, назревают какие-то события.

Между тем Воклер и я, не сговариваясь, перезарядили пистолеты и отточили сабли на точильном камне. Когда мы стали прощаться, женщины не могли скрыть волнения. Они обнимали нас, проливая слезы, напутствовали нас всяческими добрыми пожеланиями:

— Только берегите себя! Не лезьте первыми в драку! Если, от чего избави боже, вас ранят, даже просто поцарапают, тотчас же возвращайтесь сюда! Ты слышишь, Воклер? Береги мальчика! Паскале, не отходи ни на шаг от Воклера! Держитесь все время вместе!

И снова нас обнимали и целовали, и снова лились слезы.

Пока мы прощались с Лазули, Кларе и Аделиной, Планшо поднялся во второй этаж, к себе в комнату, и вышел из нее, одетый в форму Парижской национальной гвардии. Неказист был старик Планшо в этом мундире!

Это был маленький, худенький человечек, с длинным крючковатым носом, беззубый, с отвислой нижней губой и, как все столяры, кривобокий: правое плечо у него было значительно выше левого. На голове у него болталась непомерно большая треуголка, широкий мундир свисал чуть не до пят, и чулки лежали складками на тонких, как кнутовище, кривых ножках.

За Планшо, рыдая, бежала Жанетон. Она кричала:

— Не позволю тебе ходить туда! Обойдутся и без тебя? Ты слишком стар, чтобы воевать! Пусть дерутся молодые?

И, обращаясь к Воклеру, она добавила:

— Скажите Планшо, что ему там не место! Он только стеснит вас! Разве вы не видите, что сабля больше, чем он сам, что он не сможет даже вытянуть ее из ножен? Планшо, послушайся меня, не ходи!

Но Планшо не хотел ничего слушать, на него не действовали никакие уговоры.

— Революция зовет нас! — кричал он. — Мы должны победить или умереть!

— А что будет со мной, если тебе сломают ногу или отнимут руку! — рыдала Жанетон.

— Свобода или смерть! — отвечал Планшо. — Дайте мне топор! Я отточил его, чтобы снести голову тирану!

Видя, что уговорами ничего не добьешься, хитрая Жанетон пустила в ход другие средства. Всплеснув руками, она пронзительно крикнула: «Ай, ай!» и упала навзничь на груду стружек.

Это должно было означать обморок. Планшо испугался.

— Ах, боже мой! — вскричал он. — Жанетон дурно! Скорей принесите уксус!

Аделина и Лазули бросились наверх за уксусом и нюхательной солью.

Воклер и я переглянулись и, воспользовавшись общим замешательством, улизнули.

Что за сумятица была на улицах, какая давка, какая толчея! Местами шага нельзя было сделать ни вперед, ни назад… По мостовой среди шарахающейся, испуганной и взволнованной толпы скакали отряды конных королевских жандармов; изредка проходили кучки аристократов. Они кричали: «Да здравствует король! Смерть разбойникам!». Но, чем ближе мы подходили к площади Бастилии, тем чаще нам встречались отряды патриотов. С возгласами «Долой тирана! Да здравствует нация!» они прокладывали себе дорогу к площади. Над толпой реяли знамена: красные — патриотов, черные — роялистов.

Женщины с непокрытыми растрепанными волосами, босоногие дети, мужчины, вооруженные пиками, зазубренными саблями, заржавленными ружьями, следовали за отрядами патриотов.

Когда мы выбрались из толпы и попали на тихую набережную Сены, мы увидели направлявшийся к королевскому дворцу отряд напудренных, завитых, напомаженных аристократов, в шелковых чулках и подвязках с серебряными застежками. Вооруженные сверкающими саблями и новенькими пистолетами, они несли бело-голубое, королевских цветов, знамя, на котором было написано:

«Да здравствует победоносный приход в Париж прусской и австрийской армий!»

Огромный и красный, как раскаленные угли, шар солнца опускался за горизонт позади Сенской плотины; воды реки казались потоком крови; черная громада моста необыкновенно отчетливо вырисовывалась на багряном фоне неба.

— Гляди, — сказал Воклер, указывая пальцем на дома, башни, колокольни, купола, словно сочащиеся кровью в свете заходящего солнца, — гляди, Паскале, сколько крови кругом! Видно, завтра будет жестокая бойня…

К кордельерам мы пришли, когда уже окончательно стемнело. Весь батальон был в сборе. По казарме ходили Барбару и Дантон.

— Я говорил вам и сейчас повторяю, — твердил Барбару, — что на этот раз Сантерр не обманет!

Видя, что федераты все еще сомневаются, Барбару расстегнул сюртук и, указывая на свой кушак, добавил:

— Глядите, вы, вероятно, заметили, что я всегда носил за поясом два пистолета? Сегодня их нет у меня. Почему? Да потому, что я отдал их двум патриотам, которым верю, как самому себе. Одному из них я сказал: «Ты знаешь командира Парижской национальной гвардии Манда [35] Маркиз Жан-Антуан де Манда — сторонник короля, командовал Парижской национальной гвардией в 1792 г. Он был убит 10 августа 1792 года. ? Так вот, с этой минуты ты не должен спускать с него глаз ни днем, ни ночью, и если ты увидишь, что он хочет повернуть свои батальоны против преданных революции войск, убей его на месте из этого пистолета! Родина и свобода не забудут твоей услуги!» И добрый патриот ответил мне: «Клянусь сделать это или умереть!» Второму патриоту я сказал: «Ты знаешь Сантерра? С этой минуты ни днем, ни ночью ты не должен спускать с него глаз, и если, когда ударит набат и барабаны пробьют сбор, Сантерр не станет во главе своих батальонов и не поведет их на помощь войскам революции, ты должен из этого пистолета убить его на месте! Родина и свобода не забудут твоей услуги!» И второй добрый патриот ответил мне: «Клянусь сделать это или умереть!» Теперь, — продолжал Барбару, — во всем Париже остался только один человек, который может помешать нашему выступлению, — это мэр Парижа, Петион. Для него мы придумали другое: пятьдесят испытанных и преданных революции якобинцев заняли все входы и выходы городской ратуши и не выпускают из виду Петиона. Они не позволят ему ни разговаривать, ни писать кому бы то ни было до тех пор, пока дворец не будет разрушен, а король и королева не станут пленниками народа!

— А какое нам дело до того, хотят ли парижане выступить или не хотят! — вдруг вскричал Марган, вскакивая на стол посреди комнаты и размахивая заряженным ружьем. — Разве парижане способны что-либо предпринять для защиты свободы? Мы здесь торчим уже восемь, даже девять дней и, сложив руки на животе, ждем, пока парижане соизволят раскачаться!.. Это мокрые курицы, а не борцы! Они призвали нас на помощь, а теперь, когда мы пришли, они пытаются удрать в кусты! Они боятся нас! И они правы, что боятся! Мы пришли из Марселя, Тулона, Авиньона, со всего юга, чтобы спасти родину и защитить революцию! Нет такой силы, которая могла бы задержать нас: наперекор всем, не оглядываясь по сторонам и не обращая внимания ни на что, мы бросимся на приступ! Потому что у южан только один девиз: «Свобода или смерть!»