Юлия Нестеренко - «Волкодавы» Берии в Чечне. Против Абвера и абреков

— Говорят, чтобы соль стала особенно белоснежной, в котлы добавляли бычью кровь, — рассказывала всезнающая Лайсат. — В начале века жизнь здесь кипела ключом, был целый поселок солеваров. А сейчас в их заброшенных хижинах живут только трое отшельников-вайнахов. Есть слухи, что они продолжают варить соль и обменивают ее на продукты для повстанцев.

Действительно, около ручья мы увидели бородатого чеченца лет шестидесяти. Завершив предписанное адатом омовение, он готовился к намазу, расстилая на прибрежной траве молитвенный коврик.

— Нельзя прерывать священную молитву! — остановила нас Лайсат. Не выходя из-за кустов, мы наблюдали, как мужчина тщательно обмыл в чистой воде лицо и руки, затем встал на колени, молитвенно воздел руки к небесам, затем согнулся и коснулся края коврика лбом.

— Аллаху акбар, аллаху акбар! Ла-иллаха-илла-ла! Мухамеди расурулла! — донеслись до нас негромкие слова по-арабски.

Молился он довольно долго, а мы терпеливо ждали, вышли из кустов только когда он уже сложил коврик. Заметив среди нас знакомые лица Гюнтера и Димпера, чеченец расплылся в приветливой улыбке, показав щербины на месте недостающих зубов, и захлопотал, собирая на стол. Вскоре в котелке над костром уже булькал калмыцкий чай; хозяин щедро сыпанул туда горсть соли и кинул бараний жир. Затем разломал кукурузную лепешку и достал миску с густым белоснежным берам, полутворогом-полусметаной. Угощение было дополнено баары — домашней колбасой, которую сделали из ливерного фарша, набив им тонкие бараньи кишки, и тщательно высушили на солнце. В углях костра испекли плоские коричневые каштаны — на вкус они были как сладкая картошка.

Особенно уважительно солевар обращался с Петровым, которого видел впервые, но принимал за большого немецкого начальника. Он пылко, постоянно клянясь могилой своего отца, рассказывал «эсэсовцу» о своих старых обидах на русских эпсаров-офицеров, притеснявших местное население; про царского пурстопа — пристава, приказавшего высечь его на виду у всего села, — а ведь для горца нет большего оскорбления. Затаив кровную обиду, чеченский бедняк ушел в горы, присоединился к абреческой шайке. Джигиты подстерегли пристава на горной тропе и убили. Тогда в село вошла казачья сотня, взяли заложников, потребовали выдать преступников. Аульчане отказались. Впрочем, в словах старого абрека я ощущал ненависть не только к российским чиновникам и полицейским, а вообще ко всему казачеству. Он хвастливо рассказывал о набегах своей шайки на русские станицы, прямо называл их жителей нечестивыми свиньями и искренне считал, что Аллах одобряет убийство неверных. Революцию он сначала принял по принципу «враг моего врага — мой друг», так как большевики воевали с казаками, и теперь можно было устраивать бандитские набеги на станицы под красным флагом. Потом «вольному сыну гор» больше по душе пришлись идеи анархистов.

Немного погодя к нам подъехали на ишаках, груженных хворостом, еще двое немолодых чеченцев.

Почтительно поприветствовав нас, они сели, скрестив ноги, на кошму и присоединились к нашей беседе. Пятидесятилетний Шовхал рассказал, как в тридцатых в горы понаехали уполномоченные из города, чтобы сгонять горцев в колхозы. Вчерашние рабочие с заводов и нефтепромыслов, убежденные коммунисты, но абсолютно незнакомые с чеченскими обычаями, пришельцы наломали немало дров и наплодили много новых обид. Свободолюбивые горцы не желали впрягаться в ярмо, брали оружие и уходили в горы. Стреляли в комбедовцев, в уполномоченных по заготовкам; Советская власть в ответ объявляла их врагами народа. Шовхал был арестован НКВД, несколько лет провел в гулаговских лагерях, окончательно озлобился и был готов зарезать любого встречного в ненавистной синей фуражке. Его впалую грудь постоянно бил кашель от приобретенного в сырых шахтах туберкулеза, он часто сплевывал на землю тягучую мокроту с прожилками крови, и я предпочел отодвинуться от него подальше.

Третий из них был по-настоящему глубоко верующим человеком, не расставался с жайна — маленькой книжечкой молитв из Корана, и никогда не пропускал намаз. Его возмущало то, что большевики закрывали мечети, проводили репрессии против мусульманского духовенства, призывали жен не слушаться мужей, а молодежь не уважать мнение старейшин тейпов.

— Валлаги, биллаги! Что творится на земле вайнахов! — сокрушался он, по-горски цокая языком. Его лицо и белки глаз были желтоваты от разлившейся желчи, что согласно народным приметам выдавало скверный и склочный характер. — Мой собственный сын стал комсомольцем, женился на русской девке! Позор на мою седую бороду и весь наш род! Я проклял его, он ушел из родного аула и теперь работает на нефтепромыслах. Вот шайтан, разве это занятие Для настоящего джигита?!

— Danke, Vater! — произнес в конце трапезы наш фельдфебель. Чеченец довольно закивал головой: видно было, что за долгое и тесное общение с немцами он уже начал понимать их язык.

Мы пробыли на соляных источниках два дня, ожидая приезда шейха. Вообще-то он считал себя очень важной птицей, этот потомственный горский князь и священнослужитель. Он метил не менее чем в падчахи — то есть на место монарха в будущем мусульманском государстве.

Впервые мы встретились с шейхом почти три месяца назад, Гюнтера свели с ним как с одним из вдохновителей прежнего антисоветского восстания.

— Старый дурак, — презрительно фыркнул наш покойный оберштурмфюрер, когда Гюнтер передал ему результаты своего первого разговора с честолюбивым святошей. — Он что, всерьез думает, что мы усеиваем подступы к Кавказу трупами немецких солдат только ради того, чтобы вернуть в горы старую власть и мусульманскую веру? Он сам и его люди нужны нам только в качестве мелкой разменной монеты. Впрочем, обещайте шейху все, что он ни попросит. Обещайте ему горы немецкого оружия — горцы боготворят оружие и символически поклоняются ему. Дайте ему много советских денег — они все равно скоро обесценятся.

Но реальному Шмеккеру так и не удалось встретиться с влиятельным представителем мусульманского духовенства, оберштурмфюрер был убит. Теперь его личность представлял наш майор Петров.

Шейх прибыл в сопровождении четырех вооруженных мюридов — учеников и телохранителей. Это был пожилой, но еще вполне крепкий мужчина с благообразной, как у любого святоши, внешностью; весьма талантливый актер, умеющий убедительно сыграть на публике верного слугу Аллаха. Он был сосредоточен, горделив и неприступен, его холеные руки постоянно перебирали янтарные четки, а губы шептали суры из Корана.

Шейх был старым и непримиримым врагом Советской власти, участвовал в антисоветских мятежах еще в двадцатых годах, разжигая ненависть местного населения против русских соседей; в тридцатых его проповеди толкали невежественных горцев сопротивляться созданию колхозов; я много слышал о нем и его грязных делах, но видел его впервые. Он был одет в тонкую шерстяную черкеску с серебряными газырями и цепочкой на груди, подпоясанную кавказским наборным ремешком. Под черкеской была надета чоха из изумрудно-зеленого шелка с застежкой из мелких пуговичек, на гордо посаженной голове красовалась дорогая каракулевая папаха, обмотанная белой чалмой. Пояс украшал длинный и широкий кинжал с самоцветами в рукояти. Под лохматыми седыми бровями таились хитрые глаза — черные и глубокие, словно омуты. Хищный орлиный нос, тщательно расчесанная, белая, как снега Эльбруса, длинная борода; мягкая, вкрадчивая поступь.