Джордж Вит-Мелвилл - Гладиаторы

— Ты солдат! — воскликнул Евхенор. — Так значит, ты не боишься меча?

С этими словами он схватил короткий обоюдоострый меч и нанес удар прямо в грудь старика. Ни один мускул Калхаса не задрожал, он не побледнел и не покраснел, веки его не дрогнули, когда он пристально смотрел на грека, без сомнения хотевшего только проделать зверскую шутку, не думая об опасности, к какой она могла привести. Острие оружия уже зацепило за платье посетителя, когда Руф отстранил удар, а Гиппий наотмашь ударил наглеца, так что тот отскочил к противоположной стене.

— Это что такое?! — воскликнул учитель тоном человека, наказывающего непослушную собаку. — Это что такое? Или я уже больше здесь не начальник?

Все другие одобрили его взглядами. Они привыкли к насмешке и рады были неудаче грека, хотя вместе с тем спокойствие, обнаруженное этим миролюбивым стариком, очаровало их. Эска стал подле своего друга и окинул всех взором, не обещавшим ничего хорошего тому, кто вздумал бы повторить подобного рода нападение, серьезно или шутя.

— Ты ушиб этого молодца, — заметил Калхас таким холодным тоном, какой сделал бы честь самому жестокому гладиатору в школе. — Ты ушиб его, а между тем он хотел только пошутить. Поверь моему слову, Гиппий: с тех пор, как я в Риме, мне еще ни разу не приходилось видать такой удачной пощечины. Рука твоя не зря наносит удары, и твои ученики, как и их начальник, отважны, сильны и искусны. Я слыхал про «легион непобедимых»; уж не здесь ли он находится? Не вы ли, братцы, непобедимые?

Он говорил с таким спокойствием, что могло казаться, будто он над ними смеется, но этот лестный титул приятно отозвался в их ушах, и гладиаторы окружили его с веселыми криками одобрения.

— Непобедимые! — смеясь, говорили они. — Непобедимые! Славно сказал ты, старик. Да, твоя правда, мы непобедимые. Кто мог бы устоять против «семьи»? Ты пришел для того, чтобы поступить к нам? Не пройдет месяца, в наших рядах окажется немало пустых мест.

— Пусть-ка ему дадут саблю, — воскликнул Руф, — и посмотрим, что-то он поделает с Люторием. Галл уж измучился; пошевеливайся, старина, и твоя победа обеспечена!

— Нет, дайте ему деревянное оружие, — смеясь, вставил Гирпин, — он молод и способен конфузиться. При виде крови ему сделается дурно.

— Мы бы с ним попытали свои силы с сеткой и трезубцем, — продолжал Манлий.

— А не то обменяемся ударами цеста, — сказал Евхенор, прибавив с насмешливым видом: — Я бы сам не прочь посчитаться с ним на кулачках, чтобы выказать ему свое доброе расположение.

— Слушайте, товарищи! — сказал Эска, становясь между ними и сильно краснея. — В моей стране есть обычай уважать седые волосы. Коли кому-нибудь охота бороться цестом, дротиком или мечом, так пусть он поборется со мной. У меня нет ни умения, ни опытности, но я готов померяться с самым сильным из вас, до самого захода солнца.

Гладиаторы обступили Эску, говорившего с некоторым гневом: в подобной компании вызов не усмирял смельчака, и шутя начинавшаяся среди этих буйных людей ссора, вероятно, дурно окончилась бы, если 6 Гиппий не положил ей конец, воскликнув повелительным тоном: «Смирно!» Затем, повернувшись к новоприбывшему, он попросил его прямо сказать, какое дело привело его сюда.

— Я пришел сюда, — сказал старик, смотря на слушателей с выражением жалости и изумления, — я пришел посмотреть собственными своими глазами на толпу непобедимых. Я уже сказал тебе, что я солдат, обязанность которого идти, когда нужно, на смерть.

В осанке этого человека написано было такое глубокое спокойствие и серьезность, такое полное отсутствие гордости или страха, такая смелая искренность и явное доброжелательство, что даже те грубые люди, к которым он обращался, не могли отказать ему во внимании. Для них было совершенно ново видеть человека, и по внешности и по обычаям столь непохожего на них, который так бесстрашно вверялся их благородству и, так сказать, полагался на возвышенные чувства, всегда присущие сердцу всякого человека, как бы они ни были подавлены.

Сам Гиппий подчинился тому влиянию, какое производило на него доверие гостя, и отвечал ему довольно ласково:

— Если ты солдат, то мне нет надобности говорить тебе, что ты находишься в месте, предназначенном для упражнений. Ты увидишь мою ватагу в полной красе, когда она будет проходить перед цезарем во время игр в честь Цереры.

Калхас вопросительно посмотрел на него и сказал:

— И вы всегда так же хорошо поете свой припев воинственным голосом, как и проходя перед императорским троном? Вы, значит, упражняетесь в этом здесь так же, как в умении владеть мечом?

Ему удалось овладеть вниманием гладиаторов. Их отчасти интересовало, отчасти забавляло его странное упорство. Усмехнувшись, они посмотрели друг на друга и своими грубыми и резкими голосами мерно запели свой мрачный, зловещий припев:

— Ave, Caesar! Morituri te salutant!

Когда последние звуки замолкли, в школе воцарилась тишина: было что-то в этих словах заставлявшее задуматься над ними даже самых грубых и буйных людей, так как эти слова должны были быть для них последними на земле.

Калхас вдруг обратился к Гиппию.

— И какую же плату цезарь дает твоим людям? — спросил он. — Несомненно, она очень высока, потому что он их покупает и их жизнь принадлежит ему? По сколько тысяч сестерциев дает он каждому из них?

Грубый смех был ответом на этот вопрос.

— Сестерциев! — отвечал Гиппий. — Благородный цезарь заботится о воспитании и прокормлении этих гладиаторов.

— Это верно, — прибавил Руф, слова которого вызвали новый смех. — Он печется о нашей пище, питье и погребении!

— Только и всего? — спросил Калхас. — А меж тем мне говорили, что в Риме все имеет свою цену, и я не думал, что таких людей, как вы, можно купить дешевле, чем сирийскую танцовщицу или белых сенаторских коней. Так, значит, вы по доброй воле постоянно работаете упорнее, чем поденщик или раб на галере, живете умеренно и даже доблестно в течение нескольких месяцев, чтобы потом лицом к лицу встретиться с самой гнусной смертью, и все это за ту плату, какую римский гражданин дает последнему из своих рабов… за кусок хлеба и каплю вина? Если победа ваша, вам, может быть, прибавят горсть мелкой монеты и пальмовую ветвь, и для вас эта награда кажется вполне достаточной. Ну, нет! Я стар и слаб, мои руки почти не способны уже наносить или отражать удары, однако я не продал бы свое старое тело так дешево.

— Да ведь ты же говорил, что был солдатом, — заметил Руф, на которого аргумент силы, казалось, произвел немалое впечатление.

— Да, я это говорил, — ответил Калхас, — но не за такую низкую плату, как ваша. Мой труд менее тяжел. Мне не приходится работать весь день и бодрствовать ночью. Моя голова не гнется под тяжелым нашлемником; латы и одеяния из чешуйчатой стали не давят моего тела и не искажают членов. Мне не приходится ни копать рвов, ни возвышать укреплений, ни защищать орлов. Меня никто не принуждает, как вас, биться против моего товарища и друга, приставлять острие моего меча к его горлу и убивать человека, который почти был моим братом, из боязни, как бы он сам не убил меня. Но, хотя мой труд легковыполним, а моя служба невелика и малоценна, однако все золото и все, драгоценные камни, какие вам случалось видать во время триумфа, все сокровища цезаря и Рима не сравняются с той наградой, на которую я надеюсь.