Джордж Вит-Мелвилл - Гладиаторы

— Чердак отпущенников, — сказал он, — должен быть первым пунктом нашей атаки. Едва ли трибун мог приказать им привести добычу к себе сегодняшним вечером, когда у него за столом столько народу, готового оспаривать ее у него, тогда как всякий спор будет роковым для его великого предприятия. Калхас и я, мы немедленно направимся в квартиру Дамазиппа и его жалкого сообщника. Твои сведения помогут нам найти ее. Ты, Эска, пойдешь прямо к дому трибуна. Очень скоро тебе удастся разузнать, приведена ли она туда. В последнем случае ты немедленно присоединишься к нам на Фламиниевой дороге. Я не вовсе лишен друзей и дорогой позову двух или трех своих соотечественников себе на помощь. Юноша! Ты смел и честен. Мы вырвем ее из дома трибуна, хотя бы нам пришлось опрокидывать стены собственными руками. Только помоги мне прийти к негодяям, укрывающимся под этой крышей, — здесь его лицо омрачилось, и все тело содрогнулось в пароксизме сдержанной ярости, — и пусть могила отца подвергнется позору и имя моей матери осквернению, если я не омою своих рук по локоть в крови их сердец!..

Признание его храбрости и честности отцом любимой женщины еще сильнее возбудило энтузиазм Эски. В самом деле, такое признание относительно чужеземца и язычника со стороны Элеазара имело большую цену. Но сердце старого солдата чувствовало влечение к родственной натуре, неспособной испытывать эгоистический страх, и, кроме того, он был очень рад тому особому вниманию, с каким бретонец выслушивал его предположения, и его желанию тотчас приняться за дело, как бы отчаянно оно ни было.

Даже Калхас горячо пожал руку юноши.

— Нас только трое, — сказал он, — трое против целого войска. И, однако, я не испытываю страха. Я верую в Того, кто никогда не отвергал своих верных и для кого императоры и легионы не более как горсть пыли перед лицом ветра или несколько сухих сучьев в огромном огне костра. И ты, сын мой, имеешь веру, хотя и не знаешь Его. Но придет время, когда Его благодеяния сами принудят тебя познать твоего Господа и ты из одной чистой благодарности вступишь в ряды тех, кто служил Ему верно до самой смерти.

Много раз в течение этой ночи, полной тревог и приключений, Эске приходилось вспоминать слова старика. Ужасы, катастрофы, смены надежд и опасений, постепенно чередовавшихся между собой, сделали бы безумцем того, кто полагался бы только на свою силу и смелость.

Элеазар и Калхас уже готовы были на преследование: один, вооруженный с головы до ног, был страшен; другой и теперь был кроток, по обыкновению исполнен надежд. Почтенный старик, с белыми волосами и бородой, вместо всякого оружия держал в руке простую, странническую палку.

Не сказав ни слова, но пожав друг другу руки красноречивее всяких слов, все трое разошлись, чтоб начать розыски. Эска тотчас же устремился в тесные и кривые улицы, ведущие к дому трибуна, к тому самому дому, который несколько часов назад он покинул с такой радостью, когда, спасенный Валерией, сказал ему прости, наслаждаясь свободой, давшей ему возможность еще раз соединиться с Мариамной.

Скоро он достиг ненавистного дома. Здесь все казалось спокойным, как могила. Из других кварталов города время от времени доносился шум отдаленных голосов, возраставший или уменьшавшийся, смотря по тому, надвигался или отступал шумный прилив, но, погруженный в свои думы, Эска не обращал больше внимания на этот зловещий шум, так как он не говорил ему ничего нового о Мариамне. Все было погружено в молчание в портике, вестибюле и первой зале. Но едва лишь он смелым шагом перешел мраморную мостовую, как услышал внутри шумные приготовления и звон бутылок.

Подвергая опасности свою свободу и жизнь, он тихонько проскользнул вперед и украдкой бросил взгляд на залу пира, уже отчасти освещенную для торжества. Спрятавшись за колонной, он смотрел на рабов, в большинстве знавших его в лицо. Они раскладывали приборы, начищали вазы и приготовляли все нужное для пышного празднества. В продолжение нескольких минут он прислушивался, надеясь узнать из их разговора какие-нибудь новости относительно еврейки и ее похитителей.

Вдруг он затрепетал, и по телу его пробежала сильная дрожь. Как ни отважен он был, подобно своим северным соотечественникам, однако суеверие не было чуждо ему, и, хотя он не боялся ничего, что можно было осязать и что имело телесную оболочку, он страшно боялся всего, что соприкасалось с границами духовного и неведомого мира. Там, в десяти шагах от него, бледный, как призрак, с черными кругами под глазами, одетый в белое, стоял трибун, показывая, как казалось ему, рукой призрака на различные ложа и отдавая тихим, замогильным голосом свои приказания относительно пира.

— Их еще нет! — воскликнул он тоном томительного и нервного нетерпения. — Они еще не пришли! Как они медлят! Да, она обязательно должна сидеть за ужином на первом месте и тотчас же занять его как хозяйка дома! Эй, рабы! Несите еще цветов! Наполните фалернским большой золотой кубок и поставьте его рядом с моим!

Эска очень хорошо знал, к кому относились его приказания. Хотя его кровь на минуту оледенела при виде этого, как он думал, призрака его врага, вышедшего из могилы, он тотчас же овладел снова своей энергией и призвал все свое мужество на помощь против невыносимой мысли о том, что, живой или мертвый, трибун хотел обладать Мариамной. И он дал себе клятву воспрепятствовать этому, воспрепятствовать, хотя бы ему собственной рукой пришлось умертвить свою черноокую возлюбленную.

Теперь было ясно, что Дамазипп и Оарзес должны были привезти свою пленницу прямо в дом патрона и что Элеазар и Калхас напрасно пошли на чердак отпущенников, на Фламиниеву дорогу. Чего не дал бы он, чтобы теперь встретить поддержку в мудрых советах одного и в мощной руке другого! Оставалось ли ему времени уйти незамеченным и пойти позвать их на помощь? Трое отчаянных людей могли бы пробить себе дорогу посреди всех рабов Плацида, и если они могли сколько-нибудь рассчитывать на успех, то только до прихода гладиаторов. А между тем ее, видимо, ожидали с минуты на минуту. Ужасно подумать: она могла прийти во время его отсутствия, и, раз трибун овладел бы ею, было бы уже слишком поздно!

В эти минуты отчаяния слова Калхаса снова пришли ему на память.

«Нас только трое, — говорил старик, — против целой армии, и, однако, я не испытываю страха».

Эска решил, что, несмотря на свое одиночество, ему точно так же не должно бояться; он надеялся на поддержку вечной правды, которая, конечно, вмешается, для того чтобы воспрепятствовать этой кощунственной жертве.

Уверившись, что его меч свободно ходил в ножнах и повиновался его руке, бретонец, удерживая дыхание и собираясь с силами для того отчаянного дела, которое, может быть, ему пришлось бы совершить в следующую минуту, тихонько вышел из вестибюля и спрятался сзади мраморной группы, находившейся в самом темном углу портика. Там, со стойким мужеством, отличающим его племя, он решил дожидаться прихода Мариамны и попытаться вырвать ее от похитителей, как бы много их ни было, или умереть вместе с ней.