Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

— Боевой командир, что и говорить, — сказал Павлов.

— Откуда ты знаешь все это? — спросил Партнер.

— Знаю, слышал.

Из скромности Павлов умолчал, что он в уличных боях в Бухаре скакал рядом с Гриневичем.

Всякий посеявший семена зла,

на­деясь собрать урожай выгоды,

толь­ко открывает ворота своей гибели.

Омар Хайям

В жизни каждого почти человека бывают обстоя­тельства необъяснимые и непонятные. Иной раз они так и остаются неразгаданными, а иногда через много лет какая-нибудь случайность проливает свет на то, что в прошлом казалось загадкой.

Недавно в одной старинной рукописной книге, куплен­ной на базаре в Бухаре, было обнаружено вложенное в нее письмо казия Магиано-Фарабской волости Самар­кандской области на имя бывшего кушбеги — премьер-министра Бухарского, датированное 1323 годом хиджры, то есть 1921 годом по нашему летоисчислению. Случайно это письмо попало в руки Петра Ивановича, и при чтении перед его глазами вновь всплыли картины далекого про­шлого: голубые ургутские горы, высокие перевалы, про­водник и переводчик, мудрец и хитрец, бек без бекства Алаярбек Даниарбек, величественный, похожий на араб­ского шейха статистик Мирза Джалал и мельчайшие под­робности поразительного случая, едва не стоившего жиз­ни героям рассказа.

Вот что писал казий магиано-фарабский за границу своему другу и господину, бывшему кушбеги, бежавшему в Афганистан от гнева народа:

«Величайший, могущественнейший, грознейший госпо­дин и кушбеги! Осыпанный вашими великими милостями, беднейший и самый смертный из ваших рабов и слуг, осмеливаюсь утомить ваше внимание этими корявыми и неблагозвучными писаниями. Но да позволено мне льстить себя надеждой, что всякий порок, как только ста­новится объектом лицезрения моего господина, превращается в добродетель. Славнейший, перехожу к предмету письма весьма огорчительному. Стих: «Хитрая птица попадает в силок обеими ногами». Вы запрашивали нас, как наш друг, ловчайший и хитрейший из ференгов, из­вестный под именем Саиба Шамуна, попал в тень крыла ангела смерти Азраила?

А дело было так: накануне дня, когда львы пресветлейшего эмира должны были ринуться через перевал Качающегося Камня на Ургут и Самарканд на ничего не подозревающих большевиков, ференг Саиб Шамун по­ехал самолично охотиться за нестоящим воробьем, и клюв ничтожной птицы оказался смертоноснее, нежели когти могучего, испытанного во многих трудных и испытанных делах орла. И все наше мудрое предприятие, отмеченное печатью успеха, потерпело неудачу. Таково предопреде­ление!»

Осторожно поскоблив шею там, где начиналась чёр­ная с красно-рыжими подпалинами бородка, Алаярбек Даниарбек задумчиво проговорил:

— Свежий воздух гор полезен для здоровья, ледяная вода горных источников целительна для слабых желуд­ков... Горы, воздух, вода? Нет ничего лучшего! Прощай, пыльный Ургут! По своей привычке Алаярбек Даниарбек в затруднительных случаях жизни имел обыкновение обращаться к самому себе.

Чёрные с хитрецой глаза его не выражали и намёка на радость, даже на маленькое подобие радости, что на­ходилось в полном несогласии с его словами. Тревожные тени, совсем не вязавшиеся со словами о счастье, мета­лись в его глазах.

— О горное гостеприимство! Едем! Я иду седлать своего Белка. Едем же с богом в страну скал и железобоких камней, на которые так больно падать. Едем, пото­му что мне надоели белые, тающие во рту лепешки и плов с бараниной, и я хочу вкусить горький хлеб из яч­менной муки, с саманом, толщиной в палец, и вонючего мяса старого козла. Едем! Алаярбек, сын Даниарбека, готов, конь его Белок готов, семьи злосчастного готова проливать слезы.

Алаярбек Даниарбек величественно удалился.

— Погодите, Даниарбек! — остановив уходившего хо­зяин дома, толстый плотный старик, — позволительно спросить: — а вам известно, куда мы едем и на сколько времени?..

Повернувшись вполоборота, Алаярбек Даниарбек небрежно бросил:

— Клянусь, почтенный бекский сын, гражданин Аб­дуджаббар, не знаю. Пусть пуп мой прилипнет к спинно­му хребту, пусть кости моего Белка будут белеть на дне пропасти глубиной в семьсот семьдесят семь локтей, но раз ему не сидится в благоустроенном городе и не спится на мягкой постели, я еду, а куда, в какую ещё страну Гога и Магога, это его касается...

И на этот раз он удалился совсем, оставив в большой михманхане с расписным потолком и высокими окнами Абдуджаббара и доктора, которого он пренебрежитель­но и вместе с тем подобострастно называл в третьем лице — «он».

Попивая из грубой глиняной пиалы чай, Абдуджаббар заговорил:

— Домулла! Конечно, этот Даниарбек, несмотря на свой знатный титул «бек», только простой неграмотный конюх, но... не прав ли он, когда предостерегает от поезд­ки в горы? Да и что нам, мирным людям, делать в Фарабе, в таком глухом месте? Да и вы, домулла...э... э.. не мусульманин, подвергаете себя... в некотором роде, опасности.

— Нет, мы едем. Мне поручено найти отряд, и мы найдём его. Люди болеют, и нельзя оставить их без по­мощи. Как сказал Алаярбек, пусть даже прилипнет жи­вот к позвонкам, но мы едем. И потом, мне давно хочется посмотреть Качающийся Камень...

— О-бо! — издал сдавленный возглас Абдуджаббар. Он наклонил голову, и лицо его трудно было рассмот­реть, но седая борода, реденькая и клочковатая, трепетала, а руки — морщинистые, со вздувшимися венами — дро­жали. — Даниарбек рад помочь всем, чем может, но он и понятия не имеет, где сейчас находится отряд. — Он по­молчал, взглянул на доктора и продолжал: — Вот народ у нас непонятливый. Начала Советская власть перепись людей, хозяйств. И все взволновались, зашумели. А так, милостью бога, у нас тихо, правда, кое-кто из людей по­богаче ушёл за перевалы. Смешные люди! Они побоялись переписчиков и даже угнали весь скот. А так всё в по­рядке. Да вот в горах одного человека из комитета бед­ноты убили, милиция расследует. А так, бог мой, всё тихо. Вы в горы собираетесь?

— Да. Думаю, что тот отряд в Фарабе.

— Хорошо, хорошо. Поедете через перевал Качающе­гося Камня? На той дороге неспокойно. Вот там этого большевика убили и... А что вы там хотите? Вы хотите посмотреть Камень? Но его надо смотреть с молитвой. Если человек с чистой совестью подъедет к этому Камню величиной с дом и тронет его рукой, он закачается. А если у человека есть на душе грех, то камень остается недвижим, словно гора. А если человек забудет о молит­ве, камень раздавит его, точно муравья...

Старик уговаривал не ездить в Фараб: и дорога ис­порчена, и проводника трудно найти.

— Проводником будете вы, — резко оборвал причи­тания бекского сына доктор.