Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

Игра приняла острый характер, но Павлов не удержался, сказал:

— Гречневая каша сама себя хвалит. Ты всё про себя да про себя. А Гриневич? Трефи козыри... При­куп мой.

— Гриневич что, Гриневич, известно, воевал. Он не то что мы — он пролетарской кости человек. Строгий, смотрит исподлобья, железный характер... Гм... гм... Нарушений революционной дисциплины не любил. Чуть что — к стенке.

— Иначе с вами, охламонами... нельзя... Небось, вы и город разнесете.

Сдав карты, Сухорученко буркнул:

— Ну, и мне попало — представление на революци­онный орден... За дебоширство отменили... Девок оби­жал. И катанули меня аж в Сибирь. Гриневич что? Я к Гриневичу претензий не имею.

Сухорученко явно не везло в игре. Впрочем, он в преферанс играл весьма посредственно. Предпочитал он «железку», «двадцать одно», однако азартные игры в дивизии были строжайше запрещены, и приходилось коротать время за преферансом. «Умственная игра, — жаловался Сухорученко, скобля пятерней в своих гру­бейших рыжих патлах, — интендантам да писарям в неё играть. Нам бы сразу — либо выиграл, либо штаны профершпилил. Пан или пропал».

Он и сейчас скучал, зевал со стоном, потягивался, кряхтел. Проиграв какую-то ерунду, он обиделся и ушёл.

— Расстроен наш комэск, — заметил Павлов. У него с Гриневичем всякое было, — добавил он.

— А что?

— Сухорученко — прирожденный анархист... Ндраву его не препятствуй. Драться он умеет, храбрости неимо­верно, а когда в раж войдёт — не остановишь. Беды наделает. Не понимал, что иной солдат или казак не по своей воле к белым попал, что к таким подход тре­бовался... А он всех косил... Сколько раз его предупреж­дали, сменяли, перебрасывали... Если бы не это быть уже Сухорученко комдивом, а он выше, командира эска­дрона ни тпру ни ну. Беда с ним.

Жизнь Гриневича после Актюбинского фронта сло­жилась всё такой же бурной. Воспользовавшись пере­дышкой, он обратился с просьбой к команду-ющему Ми­хаилу Васильевичу Фрунзе отпустить его в Петроград к себе на завод.

Такая не совсем обычная просьба, да еще во фрон­товой обстановке, могла показаться слабостью, и даже кое-чем похуже, но Фрунзе понимал, что у Гриневича имелись все основания проситься из армии.

Дело в том, что Гриневич, ещё будучи подручным мастера в прессовом цехе, попал в аварию. Рёбра его тогда плохо срослись и давали себя знать, особенно перед плохой погодой. До революции никогда Грине­вич себя военным не мыслил, а о лошадях имел пред­ставление весьма относительное, то есть знал он, что их запрягают в извозчичьи пролетки и телеги... Сел на коня впервые Гриневич во время боя с белоказаками под Сорочинской. Присланный из Самары в качестве политработника, он наводил порядок среди дебоширив­ших добровольцев-красноармейцев. События развива­лись бурно и стремительно. Врасплох напали белоказа­ки. Раздумывать не приходилось. Сколотив жёсткой рукой сотню, он сам залез в седло и, крикнув «За власть Советов!», погнал на беляков, не оборачиваясь и не зная, скачут ли за ним новоявленные кавалеристы. Одно он чувствовал — это невыразимый стыд, что он болтается в седле, как собака на заборе. Ему казалось, что над ним хохочут и его бойцы, и белоказаки, и весь мир. Размахивая неуклюже тяжелым клинком и вопя во весь голос «ура!», он всеми силахми тела и души ста­рался удержаться в седле. Он вцепился в коня ногами и бормотал: «Только не упасть, только не упасть». Страх свалиться с лошади заглушил страх перед пулями и казачьими шашками, и потом, после боя, он очень уди­вился, что удержался в седле. Добровольцы, обуревае­мые чувством ненависти к зажиточным казакам, рину­лись за своим комиссаром, и, говоря по чести, в тот момент никто из них не заметил странной посадки Гриневича в седле. Сотня дралась ожесточённо, белоказаки бежали. А когда бой кончился, то Гриневич уже сидел в седле вполне удовлетворительно, даже с точки зрения природных кавалеристов, какими являются жители оренбургских степей...

Став кавалеристом, Гриневич постоянно чувствовал свою неполноценность. Ему казалось, что он больше принесет пользы советской власти и большевистской партии на заводе, у станка.

Дважды он был ранен. Раны плохо заживали. В бо­ях он не замечал недомогания, но когда полк стал на отдых, старые и новые боли почувствовались очень остро.

Возможно, что бурная, но короткая боевая карьера Гриневича так бы и оборвалась после того как он подал заявление.

В ответе, вскоре полученном из Москвы, он прочи­тал:

«Ваше заявление доложено Главкому. Командова­ние рассматривает вашу просьбу как проявление малодушия, недостойное красного командира, и дезертир­ство, за которое полагается трибунал. Сдайте немед­ленно полк и явитесь в ставку».

Столь же мало боялся Гриневич трибунала, сколько и вражеских пуль. Он немедленно отправился лично в штаб армии к Фрунзе.

— Из армии тебе уходить не след, — сказал Михаил Васильевич. — Нам сейчас командиры с пролетарской хваткой вот как нужны! Начинаем поход в Туркестан. Раны? Хворости? Подлечим,

Командир Гриневич в Питер к родным станкам не вернулся, а со своей частью двигался на юг, в Туркестан.

Через два месяца Гриневич у селенья Гарбуи впер­вые встретился с коварным, хитрым врагом — Мадамин-беком. Весь 1920-й год он сражался почти непрерывно в боях с басмачами. Курширмат, Мадаминбек, Халходжа, Порпи и все другие курбаши познали, как они сами го­варивали, «силу железной руки и остроту разума кызыл-сардара Гриневича». Жестоко биты они были не только «в смертельных столкновениях оружия, но и в хитроум­ных состязаниях слова» — изощренной азиатской дипло­матии. Гриневич забыл, что такое сон, гоняясь за басма­ческими шайками. С неистощимым упрямством вёл он непрерывное преследование басмачей, не давая им ни минуты покоя. Умный и, пожалуй, наиболее смелый из басмаческих курбашей Мадаминбек в отчаянии говорил: «У кызыл-сардара Гриневича сто глаз, сто рук, сто са­бель, сто ног. Спит ли он когда-нибудь? Подлинно дичь превратилась в охотника. Увы! А мы, охотники, стали дичью!» Никогда Гриневич не успокаивался. Он не жа­лел своих бойцов, но он не жалел и себя. Никто никогда не слышал от него «я устал!». Но когда бойцы или командиры из его подразделения начинали говорить об усталости, он не слышал или делал вид, что не слышал. Приходилось тяжело. Все обтрепались, обносились. Рес­публика была не в состоянии удовлетворить красных бой­цов обмундированием, обувью, питанием. Эскадроны стали похожи на шайки бродяг в своих потёртых кожа­ных куртках немыслимых цветов, в порванных, проса­лившихся буденовках, в заплатанных чембарах. Но сытые, всегда начищенные до блеска кони играли, а личное ору­жие было готово к бою. Сам Гриневич носил галифе с заплатками на коленях, но его никто не видел ни разу небритым, а клинок его на взмахе слепил своим блеском. Ел Гриневич из общего котла, курил солдатскую махру с «медведем» на шершавой обёртке и мечтал о сапогах без дыр на подошве. Но он был жесток, беспощадно жесток к малейшим проявлениям мародёрства или ду­шевной слабости. Он воспитывал и поддерживал в своих бойцах революционное сознание великого дела, за кото­рое они сражались. Серд-це переворачивалось у него, когда приходилось хоронить друзей — бойцов, сражён­ных чаще всего не в честном бою, а в предательской за­саде. Залпы траурного салюта громом раскатывались над вершинами тополей, напоминая, что жив еще рево­люционный дух полка Гриневича. И часто гром салюта без пауз, без передышки переходил в грозный огонь про­тив банд. «Плакать некогда, плакать о друзьях будем потом! По коням!» — звучала команда. И Гриневич вел своих конников вперёд, оставляя в Коканде, Оше, Анди­жане, Ассаке, Бухаре могильные холмики — памятники доблестного пути освободителей трудового дехканства от байско-феодального гнета. Вперёд! Вперёд! В горах и степях, в жару и жестокий мороз, без сапог, без шинелей шёл конный полк через пески, скалы, ледяные перевалы, и никогда бойцы не теряли мужества, боеспособности, Одним из первых Гриневич во время штурма Бухары ворвался в город.