Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

Да, опытным взглядом врача Пётр Иванович сразу установил, в чём дело. Одного взгляда на протянутые в молитвенном жесте «бисмилля и рахман» руки Касымбека Петру Ивановичу было достаточно, но он пере­вел взгляд на лицо басмача. Теперь свет от керосиновой лампы падал на него сбоку и снизу, и оно хорошо вид­но. Лоснящийся красный румянец, такие же лоснящиеся, точно намазанные бараньим салом вздувшиеся бугры на безбровом лбу, воспаленные гноящиеся веки, дефор­мировавшийся нос, вылезшие на подбородке и на губе борода и усы. И в голове мелькнул профессиональный термин: «Лепра!»

Нет сомнения, Касымбек — знаменитый басмаческий курбаши — болен проказой.

Всё завертелось перед глазами: блюда с кишмишом, пиалы, дастархан, отвратительное синевато-багровое распухшей лицо Касымбека, лица гостей. И только одна, глупая, банальная мысль назойливо сверлила мозг:

— И он целовал её...

Он не хотел смотреть на Касымбека, но невольно всё время с содроганием взглядывал на его оттопыренные маслянистые уши, на распухшие руки со скрюченными синюшными пальцами, пальцами мертвеца.

Неотступный взгляд доктора беспокоил Касымбека. Он болезненно подо-зрительно относился ко всякому, кто обращал чрезмерное внимание на его лицо. Не один слишком любопытный испытал вспышки его дикого гне­ва. В родном селении Касымбека, а тем более в его шайке, все предпочитали делать вид, что ничего не замечают. Крупный помещик, владетель многотысячных стад, Касымбек не знал отказа в своих желаниях. Вой­на сделала его хозяином жизни и смерти своих сопле­менников, боявшихся его хриплого голоса и мертвящего взгляда больше, чем плетеной из буйволовой кожи плет­ки и кавказской шашки, которой он в пароксизмах бе­шенства рубил и чужих и своих. Не один смельчак, отважившийся высказать свои сомнения по поводу странного вида Касымбека, поплатился головой. Поэто­му никто и никогда не произносил вслух в присутствии Касымбека слова «махау» — проказа.

Но откуда мог знать такие подробности доктор? С отвращением, смешанным с чисто профессиональным любопытством, изучал он лицо Касымбека, уста­навливая стадию болезни, степень поражения организ­ма: «Плохи твои дела, господин курбаши. Тебе давно уже пора в лепрозорий».

— Что ты на меня уставился, проклятый кяфир! — покрыл шум и звон посуды пронзительно сиплый голос Касымбека.

Все сразу замолкли, с тревогой смотрели на Касым­бека, а он, упершись ладонями в колени и нагнувшись вперёд, дыхнул зловонием прямо в лицо доктору.

— Эй, хозяин, почему среди мусульман язычник? Позор!

— О... этого-того... не язычник, — зарычал, вдруг совсем протрезвившись, Ибрагимбек, — он мой друг и советник.

— Большевик? — поражённо засипел Касымбек.

— Он великий табиб.

— Убери его, или... — рука Касымбека судорожно прыгала по поясу, нащупывая револьвер. Но Ибрагимбек вломился в амбицию.

— Кто здесь хозяин?.. Я хозяин... Ты ещё молод меня учить, тебе титьку материнскую сосать, а ты... взгляни на себя в зеркало!

— Эй, Ибрагим, смотри, планета Сатурн, как бы вы­соко ни стояла, солнцем не станет! А мусульманину по­добает проявлять довольство дарами аллаха, в том числе и несчастьями.

Лицо Касымбека совсем уже посинело. Он скалил зу­бы и сипел что-то неразборчивое.

— Молчи, вонючий заика, — зарычал Ибрагимбек.

Почему-то Касымбек вовсе не казался страшным Петру Ивановичу, и он громко сказал, так, чтобы слы­шали все:

— Ты больной, друг, тебе надо лечиться, друг.

— Ага, Касымбек, видишь?! — забормотал Ибрагим­бек. — На плохой лошади больше мух.

Опешив, Касымбек только открывал и закрывал рот.

— Ты болен проказой, махау, друг, — продолжал док­тор, — а сидишь за общим дастарханом, разносишь за­разу.

Слово «махау» прозвучало в комнате, как выстрел, и все сразу же шарахнулись от Касымбека. Кто-то даже взвизгнул: «Дод, бидод! Караул!»

— Да, да, и мой долг врача — сказать об этом во всеуслышание.

Что произошло дальше, Пётр Иванович помнит смут­но. Началось нечто дикое. Всё смешалось в возникшей свалке. Касымбек рвался убить проклятого уруса. Хозя­ин рычал и призывал своих нукеров. Разбили стекло у лампы, и стало почти совсем темно. Запомнилось мель­кавшее в хаосе тел, рук, физиономий недоумевающее, старающееся сохранить невозмутимость лицо зятя халифа.

Кажется, не стреляли, выстрелов Пётр Иванович не слышал, но могли и стрелять, потому что немного поз­же доктора водили к почтенному бородачу, у которого живот оказался простреленным револьверной пулей навылет.

Когда скандал достиг своей кульминационной точки, чья-то железная рука буквально вырвала доктора из рук душившего его Касымбека и вышвырнула на двор в прохладную тьму локайской ночи. Липкие следы паль­цев на шее жгли кожу. Бессознательно поплелся Пётр Иванович, стараясь припомнить, где арык. Ему ужасно хотелось помыться, прежде всего помыться, но он плохо ориентировался. Некого было спросить, басмачи около мяхманханы, изнутри которой доносились душе­раздирающие вопли. В конце двора доктор почти нат­кнулся на какие-то шушукающиеся тени и невольно вос­кликнул: «Кто здесь?» В ответ он услышал робкие воз­гласы, и тени исчезли.

Мягкие женские руки коснулись его груди.

— Вы?.. Спасите меня!

Инстинктивно Петр Иванович (проклятая профес­сиональная привычка!) осторожно отстранил молодую женщину и, не скрывая радости, тихо пробормотал:

— Осторожно, Жаннат... я соприкасался с прока­жённым...

— Ну и что? Чума, проказа! Что мне до них. Вы здесь. Вы меня спасёте.

— Касымбек... — сказал Пётр Иванович только од­но слово.

— Что Касымбек? — удивительно просто и безраз­лично прозвучал голосок Жаннат.

— Он... ведь ты... он держал тебя два месяца и... он...

Жаннат засмеялась.

«Так говорить, так смеяться!» — подумал доктор.

— О, неужели вы думали!

— Господи, — пробормотал поставленный в тупик доктор, — что ты говоришь?

— А... говорю я то, что говорю. Ты боишься, как бы я не была с... прокажённым, но тебе, значит, всё равно, если б он был здоровым... о... как плохо ты обо мне ду­маешь!..

Снова послышался странный её смешок.

Из бессвязного торопливого рассказа Жаннат Петр Иванович только теперь узнал повесть о том, как она, вызволенная из касымбековского плена Гриневичем, вновь попала в более тяжёлый плен. Едва Гриневич с Шукуром-батраком уплыли на гупсаре, Жаннат почув­ствовала себя тоскливо и одиноко. Ещё несколько мгно­вений в мокрых отбелесках факелов можно было раз­глядеть что-то тёмное.

В темноте, удаляясь, всплески стихли. Теперь толь­ко слышался шум неугомонного Вахша да приглушен­ный рев далекого перепада в Трубе.

Ветер рвал дымное пламя факелов.

Возбуждение прошло, страх сжал сердце. Жаннат испуганно посмотрела вокруг. Лицо старика-паромщика, обращенное к воде, выражало напряжение и любопыт­ство. Встревоженно смотрел, сжимая винтовку, Кузьма, Он напрягал глаза до боли, точно пытаясь пробуравить темноту. Стояли, пряча лица, крестьяне селения Ширгур.