Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

— Они знали, что мы идём за ними, начальник, — сказал Юнус, — они бросили их в колодец, чтобы устра­шить нас, посеять в душе нашей малодушие...

Похоронив с воинскими почестями погибших, отряд пошёл дальше.

Жаркий ветер «афганец» гнал в тишине степей мимо одиноких холмиков песок, катил с лёгким трескучим шорохом клубы иссохшего перекати-поля.

Далеко на востоке таяло белесое облачко пыли...

Венгр Матьяш был недоволен. Ему, как и Кузьме, никак не хотелось возиться с верблюдами. Отряд ушёл вперёд. Далеко позади маячили конники охранения. Цепочка верблюдов ползла внизу по долине.

Природный конник, Матьяш никак не мог оставать­ся спокойным. Он то скакал вперед, то мчался на вер­шины холмов, то возвращался.

— Э, да ты коня вымотаешь, друг.

— Разве это конь? — сердито ответил Матьяш. — Разве наши унгарские огненные лошадки такие?! Смот­ри, ваш русский конь сырой... тамбовский выкор­мыш.

— Ты тамбовских не трогай... У меня дед тамбов­ский. Смотри, какой кра-сивый конь, орёл, а не конь...

— Красивый, красивый... Конь не женщина, чтоб его за красоту хвалить... Мне крепкий конь, быстрый конь требуется. А это что за копыта? Разве по камням он пойдет?

— Ковать надо вовремя! — заметил Кузьма. — А конь хороший, справный...

— Конь, конь... Без зерна в горах обезножит, в песках без воды подохнет. Лучше уж киргизская ло­шадка. Неказиста, да куда там, бежит себе и бежит... Или вот твой гиссарец! Мне бы такого, Кузьма.

Матьяш ворчал и был, пожалуй, прав. Конь его, привезённый с далёкого севера, неважно переносил и жару, и безводье, и лишения. Но он ещё ни разу не подводил своего хозяина, неистового венгра Матьяша. Да в душе Матьяш и гордился своим красавцем, его выгнутой лебединой шеей, его сухими ногами, крепкой мускулистой грудью, великолепным галопом и разма­шистым шагом. И хоть конь с непривычки не так уж спокойно вёл себя на головоломных скальных тропах и вяз в песках, изнывал порой в жару и зной, но Мать­яш только энергично выругается и примется ходить за конем, как за малым ребёнком. Сам после длительного марша с ног валится, а коня водит, фураж добывает и, пока не напоит в положенное время, не заснёт. На ночлеге раза два-три ночью вскочит, посмотрит, всё ли в порядке. Матьяш не допустит, чтобы его коню мо­крец прикинулся или какая-то там другая болезнь. Не допустит он с конем и ни малейшего баловства: зря коня не гоняет наперегонки, попусту не скачет. Зато и конь всегда в норме, всегда здоров — глаза весёлые, и селезёнка на рыси ёкает. К Матьяшу не раз подкаты­вались и бойцы и командиры: «Сменяй коня. Зачем тебе такой?» Меняли на хороших коней да с придачей. Но Матьяш ничего и слушать не хотел. Придёт, быва­ло, после такого разговора, обнимет коня за шею, приложится к бархату кожи и загрустит. Погрустит, погрустит, вздохнёт: «Эх, полетел бы на тебе к бере­гам родного Дуная!» — и пойдёт. А конь, точно поймёт, заржёт ему вслед так тихо, нежно.

— Эх, мне бы твоего коня, — повторил Матьяш, и в голосе его звучала самая откровенная зависть.

— Конечно, — самодовольно протянул Кузьма, — конь справный. Да только такого заслужить надо.

Конь Кузьмы составлял предмет зависти всего эс­кадрона. Даже Сухорученко — и тот довольно недву­смысленно пытался под всякими благовидными предло­гами того коня заполучить, но Кузьма был непреклонен. «Конь дарёный! — говорил он. — Не дам!»

В тот день, когда Кузьма вместе с Жаннат спасались от басмачей Касымбека, они неожиданно в ма­леньком горном селении наскочили на джигитов двоюродного брата Ибрагимбека. Ошалел Кузьма до того, что не успел даже стащить с плеч карабина. Одним прыжком он перескочил каменную ограду и, петляя, как заяц, ушёл в камни и скалы огромной горы, высив­шейся над самой дорогой из Пуль-и-Сангина в Конгурт.

Недолго пришлось отсиживаться Кузьме. Уже в полдень он увидел разъезд своих.

Ему не очень влетело от комэска Сухорученко за коня по той простой причине, что после ожесточённых боев за Пуль-и-Сангин среди трофеев оказалось мно­го огненных, великолепных коней. К тому же жители освобождённого Гриневичем от басмачей кишлака, уви­дев Кузьму, объявили его народным батыром, а побе­дителей не судят. Весь день и половину ночи, пока эскадрон стоял в кишлаке, Кузьму водили по хижинам. Старухи ловили его руки, пытались целовать ему ноги, старики усаживали за дастархан на самое почётное место и смотрели ему в глаза, а единственные два музы­канта кишлака — сурнайчи и нагарачи играли непрерыв­но до того, что от усталости падали с ног. Кузьма, хоть и имел поистине сибирский аппетит, но под конец запросил пощады. От изобилия плова, жареного и варе­ного козлиного мяса, его распирало и ему казалось, что вот-вот он лопнет. А благодарные кишлачники все потчевали его, уговаривая: «Попробуйте вот этого, не обижайте нас». Счастье, что в полночь эскадрон поднял­ся по тревоге. Далеко провожали батыра Кузьму и стар и млад. Перед ним джигиты вели на длинных по­водьях отбитого у басмачей Касымбека чудного, глаза­стого коня в богатом чепраке и белой попоне. Долго ещё дехкане кричали: «добрый путь тебе, храбрый Кузь­ма-батыр!»

Коня Кузьма заслужил, как он говорил, в честном бою, любил и холил его. Он даже мечтал взять его с собой после демобилизации в Сибирь.

Матьяш и Кузьма лежали на травке, выбившейся из скудного слоя почвы, на самом краю скалы, поджи­дая замешкавшийся где-то внизу караван, наслаждались так, как только могут наслаждаться травой, голубым небом, чистым воздухом, бездумным покоем два солдата после тысяч дней ратного труда, едкого пота, после ты­сяч суматошных бессонных ночей. Лежали друзья на довольно жёсткой земле, поросшей горной короткой травкой и вдыхали полной грудью горный, густой от запахов цветов и мяты, воздух.

Матьяш и Кузьма — охотники. Они вызвались осмот­реть холмы влево от дороги. Много часов ехали они по бараньим тропам, по скалистым откосам, по камням и щебенке.

Кони пристали...

На перевале решили передохнуть. Выбрали местеч­ко поудобнее, в укрытии. Самих не видно, а кругом всё как на ладони.

Прохлада, ветерок, жара спала...

Лежи себе, отдыхай.

Что-то говорит Матьяш. Опять хвалит свой Дунай.

Перед глазами расплавленное серебро, слепит.

Веки опускаются сами собой. Глухо бубнит голос Матьяша...

Медленнее, тише...

И вдруг...

А потом все как в дурном, бредовом сне...

На них обрушились удары. Их гнали бегом, подго­няли. Били с рычанием, гиканием, присвистом по пле­чам, спинам, головам. Сухо трещали нагайки, точно по выделанным кожам, а не по живому телу. Каждый раз сдавленный стон вырывался из груди, хотя от об­жигающего удара стискивались зубы, сдерживая бе­зумный вопль боли.

— Ух! Ух! — рычали басмачи, и красные воспаленные физиономии их обливались потом от усилий, усы и бороды взмокли, а рты с жёлтыми зубами перекоси­лись и заслюнявились от сладострастия.