Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

«Я пью кровь винограда,

А ты захлебываешься кровью людей.

Скажи сам,

Кто из нас кровопийца?»

Разметав могучими плечами мальчиков-махрамов, сопровождавших шейхульислама, и воспользовавшись возникшим смятением, Мулла Мирза исчез. Помог ему духовный наряд и то, что бухарцы всегда любили острое бунтарское словцо. Но подпольный комитет долго обсуж­дал безумный поступок Муллы Мирзы и чуть не выслал его из Бухары в Туркестан. Мулле Мирзе пришлось сме­нить великолепное одеяние потомка пророка сеида на рваные, просаленные лохмотья кожемяки, вступить в цех бухарских кожевников и поселиться в квартале Гари-бия — Безродных, — правда на время. Уже через месяц мятежный сеид снова объявился в Бухаре на улицах и базарах, и ищейки шейхульислама бесплодно пытались его изловить. Между Мулла Мирзой и Иргашем устано­вились странные отношения. По наблюдениям Файзи, они терпеть не могли друг друга. Много раз Файзи пытался выяснить, в чём дело, но Иргаш на все вопросы только упрямо вскидывал подбородок, а Мулла Мирза отвечал пословицей: «Друг не обидится на друга, если тот ска­жет горькую правду, но если обидится, а скажет: «Я — друг!», то он солжет». Тогда Файзи думал, что между Мулла Мирзой и Иргашем пробежала чёрной кошкой одна жившая в Гиждуване вдовушка, у которой они оста­навливались по дороге во время своих тайных поездок в Туркестан. Вдовушка не отличалась строгостью нравов. Возвели тогда напраслину на Муллу Мирзу... Красивое властное лицо его светится, глаза смотрят на Файзи укоризненно. Шелковистая борода его струится, и, ка­жется, губы шепчут: «Товарищ Файзи! Товарищ Фай­зи!» Муллу Мирзу казнили по приказу шейхульислама, как безбожника. Долго его, вымазанного грязью и золой из печек кухмистерских, возил сам верховный блюсти­тель нравственности — раис, полуголого, привязанным на осле по махаллям в назидание, и хальфы били под вопли сотен каляндоров огромными кожаными плеть­ми — дурра — и громко, визгливо отсчитывали удары: «Десять! Повторяй символ веры! Одиннадцать... двадцать. Повторяй символ веры!» Могучее телосложение Муллы Мирзы позволило изуверам растянуть пытку на много ча­сов. Несколько раз кожемяку обливали ледяной водой я приводили в чувство, чтобы затем снова подвергнуть ис­тязаниям. «Идёт свобода! — вместо символа веры кри­чал Мулла Мирза. — Близится гибель эмира! Повесят скоро вонючего козла шейхульислама! Ура!» Около каж­дой мечети процессия останавливалась, и джарчи по при­казу раиса объявляли о преступлениях Муллы Мирзы. Уже спина его превратилась в кровавый кусок мяса, уже сквозь кровь и лохмотья кожи белели ребра, а Мулла Мирза хрипло возглашал близкий приход свободы. Фай­зи, стиснув зубы, стоял в толпе, вздрагивая при каждом ударе, и... ничем не мог помочь. Шейхульисламские свя­тые прислужники проволокли почти уже бездыханное тело Муллы Мирзы в крытый проезд между башенными воротами, чтобы дать эмиру полюбоваться муками большевика, но Мулла Мирза уже не шевелился. В бес­сильной ярости эмир приказал втащить Мирзу на выш­ку нагорахана и сбросить с высоты вниз. Мулла Мирза не шевельнулся, не застонал. Под грохот нагары ему отрезали голову и воткнули её на шест над главным пор­талом.

— Вот она... вот она, — стонал в бреду Файзи... — Иргаш... смотри... вот она...

Утром выяснилось, что Файзи не узнает окружающих. Шакир Сами пое-хал в расположение добровольче­ского отряда. Он сказал Юнусу печально и просто:

— Сын мой, Файзи, герой и воин, сломлен недугом. Ангел смерти Азраил стучится в дверь моего дома. По­спеши!..

До земли склоняет голову перед тем, кто кланяется.

До неба подни­мает голову перед тем, кто задирает нос.

Ахмад Дониш

Просыпался ишанский двор. Тыквоголовый приврат­ник, кряхтя и поскребывая пятерней волосатую грудь, выполз из своей худжры-норы, отряхнул соломинки и пу­шинки, зевнул, безмолвно пнул ногой немого конюха Деревянное Ухо и важно зашагал к воротам.

Деревянное Ухо только заворочал жёлтыми белками, замычал, но с места не шевельнулся.

Скинув пудовый засов и поднажав плечом на ворота, Тыквоголовый развел корявые скрипучие створки — и во двор хлынула светлым облачком пыль. На ровном глиня­ном дворе ворвавшийся из степи утренний ветерок поднял, поставил перед собой листья, соломинки и погнал, точно солдатиков, а с грецкого ореха вниз сорвались и важно поплыли вдогонку толстые сухие листья. Тыкво­головый вышел и стал смотреть из-под руки в степь, на реку, на камыши. Он и не обернулся на шлепающие шаги, раздававшиеся за спиной. В белых исподних, в каушах на босу ногу, вороша свою густо-красную бороду, проследовал в место освобождения сам преподобный ишан. Скрип ворот вывел из дремоты осла, он зашевелил ушами и поднял отчаянный вопль.

— О всевышний аллах, — прозвучал голос повара с крыши, на которой он нежился со своей шугнанской суп­ругой, — кто заткнет тебе твою глотку.

Замечание повара было вполне уместно, ибо осёл в своем приветствии нежному утру столь переусердствовал, что начал издавать не очень благозвучные звуки.

— А, дьявол, — зевнул повар, — нет худа без добра, — и хотел уже обнять свою пухлую шугнанку, как вдруг заметил над низенькой глиняной загородкой места осво­бождения голову и плечи самого владыки здешних мест ишана. — Ох, — пробормотал повар, — поистине ишак ум­нейший из ишаков... Время вставать...

Он спустился с крыши и побежал на кухонный дво­рик, с азартом принявшись стучать железными шумов­ками и чугунными котлами. Шуму он делал столько, что в кухонное помещение явилась вертлявая, грудастая, вся звенящая подвесками служанка ишановских жён и важно приказала:

— Эй, ты, повелитель котлов и очагов, не шуми! Не­счастный, ты разбудил моих повелительниц.

— А, Звезда вечерних небес Зухра, как ты прислу­живаешь розе ишанского цветника, несравненной причи­не моих воздыханий, очаровательной Гуль!

— Тсс, — служанка приложила палец к пухлым гу­бам, — как смеешь ты трепать язык о новой жене свято­го ишана!..

Зыркнув глазами на дверь, повар ущипнул красавицу и не без игривости заметил:

— Гранатам, душа моя, не сравниться с твоими гру­дями... Но спать надо ночью, а сейчас уже день. Поисти­не, неужели твоей госпоже не давал покоя господин пре­подобный ишан, вызывая у неё бессонницу?

Руки повара тем временем воровски пробрались за пазуху служанке.

Отнюдь не сердито (ибо смоляные монгольские усы повара заставляли замирать не одно женское и девичье сердце) служанка хихикнула и, с нарочитой стыдли­востью опустив глазки, запротестовала:

— Э, господин повар... поосторожнее.