Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

— Птица летит туда, где есть корм, — галантно заме­тил усач. — Я слышал... наш ишан частенько расстеги­вает застежки на одежде бутонов...

— Да, он такой лихой наездник, что наши лошадки от него покоя не име-ют. Он не вылезает из седла всю ночь... Ну и мы, хоть и не супруга, не оставлены их ми­лостями... — добавила Зухра с наивным хвастовством.

— Эх, если недоступна госпожа, попользуйся мило­стями служанки. Нель-зя ли, очаровательница, через тебя сподобиться ишанской благодати? Говорят, даровое вино и казни выпьет.

— Э, слова человека — жвачка. Не такое колено у вас, господин повар, чтобы мять мое одеяло...

Изрядно помятая красавица вырвалась из богатыр­ских объятий повара и исчезла. Снова загрохотала кухня на разные лады, и скоро приятные запахи бараньего сала, жареного лука поплыли с синим дымком, затянули, обволокли всю глинобитную усадьбу и заставили сла­дострастно зашевелиться ноздри преподобного ишана.

Он сидел на глиняном возвышении, чуть прикрытом жёлтой плетёной берданкой и тощенькой кошмой. Моло­дые серо-стальные глаза свои он устремил в одну точку. Рука машинально водила по глине с торчащими в ней соломинками. И всякий проходивший по двору почтитель­но шептал про себя:

— Они в благочестивых размышлениях!

Но если бы кто-нибудь мог перехватить ишанский взгляд, он с изумлением обнаружил бы, что преподобный ишан упорно, безотрывно смотрит на четырехзубые ви­лы, воткнутые кем-то в кучу конского навоза посреди двора.

Ишан ничего больше не видел, кроме вил. Не видел суетящихся слуг, не видел коней, которых поили и про­важивали конюхи, не замечал своих нукеров, чистивших новенькие винтовки. Ишан пристально изучающе разглядывал вилы... Почему они привлекли его внимание?.. Может быть, он и сам не отдавал себе отчёта?.. Это были обыкновенные вилы с четырьмя очень длинными, очень острыми чуть изогнутыми зубьями.

И сколько бы он так сидел и смотрел на вилы, трудно сказать, но неприятное ощущение жжения в ухе застави­ло его шевельнуться и поднять руку.

— А, что? — сказал ишан.

Оказывается, солнце подобралось к возвышению в стало припекать.

Ишан поднял глаза. На него смотрели внимательные злые глазки, окаймлённые красными веками с белесыми ресницами, буравили, проникая в самую глубь мыслей, в сознание.

Какие-то секудны длился поединок взглядов: серо-стальные глаза против карих глаз. Взгляд твёрдокамен­ный — и взгляд въедливый, трусливый.

Медленно глазки уклонились в сторону и вниз. По­единок прекратился. Победил сокрушающий взгляд ишана.

— А-а, Амирджан, явился?

Имя «Амирджан» он произнёс с нескрываемым през­рением.

— Барсук, он тоже ходит, нюхнет, ищет во тьме... Я приказал, чтобы тебя не пускали сюда, — добавил он.

— Салом алейкум, господин Сеид Музаффар! Я при­шёл к вам как к единомышленнику, заверяю вас. Пусть меня засунут головой в нужник, если что-нибудь у меня в мыслях против... я ваш, я друг...

— Друг? Ты? — протянул ишан. — Великий мудрец Сельман сказал: «Промой водой семь оболочек глаза, а потом добивайся увидеть друга». Зачем приехал? Но говори правду! Потому что я знаю всё.

— Я приехал не один.

Только теперь ишан соблаговолил поглядеть в сторо­ну ворот. Там возле лошадей топтались запылённые, в оборванных камзолах, вооружённые с головы до ног спутники Амирджанова, локайцы, держа коней под уздцы.

По иссиня-бледному лицу Амирджанова разбежались концентрическими кругами морщины и снова сбежались к курносому носу…

— Новости, достоуважаемый ишан Музаффар! Но­вости!

— Говори!

Приподнявшись и прижав руки к животу, Амирджанов выпалил:

— Зять халифа!.. — здесь он слегка задохнулся в при­ступе преклонения и даже вспотел. Снова его слезливые глазки зыркнули на ишана, который даже не шевель­нулся.

Амирджанов поспешил про себя отметить: «Он не поднялся с места. Он или переоценивает свое могущест­во, или...» Но мысль оборвалась мгновенно, потому что взгляд ишана заставил Амирджанова похолодеть.

— Зять халифа, — запинаясь выжал он из себя, — при­были в Бальджуан. Зять халифа, да благословенно имя его будет в веках, сказал: «Наступил час великих свер­шений!» И он требует к себе всех беков, военачальников и курбашей, всех почтённых духовных лиц. И вас, госпо­дин Сеид Музаффар...

Он осёкся, таким странным вдруг стало лицо ишана.

И вдруг поняв, что он сказал не так, Амирджанов жалко, робко озираясь на незаметно приблизившихся прислужников ишана и многочисленных мюридов, зале­безил:

— Прибегаю к вам... Рабом сделаться вашим мне, ничтожному... Вы вели-кий... вы святой. Слово вашей про­поведи — провозвестник правоверия. Поистине, каждое слово вашего священства равно тысяче мечей, сокруша­ющих неверных... Вы, истребляющий нечестивых боль­шевиков... духовный глава... под вашим благослове­нием...

— Ты и знать не хочешь шейха и проповедника, пред­почтительна тебе чашка вина... — заговорил ишан. — И все вы развратники такие... Сними личину, покажи нут­ро... Но я знаю, что любящий только себя — труслив.

Амирджанов так и замер с открытым ртом. То, что он услышал, никак не вязалось с представлением мусуль­ман о святости и подвижничестве.

Медленно ишан продолжал:

— Низкие душой и сердцем ищут в мире пищу для живота. Душа их мертва. Ради выгоды им ничего не стоит смешать веру, пророка, бога... Таков удел подлецов и мерзавцев... Презирают их люди разума не потому, что они неспособны выполнить закон ислама и ищут истину в вине. Виноградный сок, уваренный на одну треть, становится «кохир» — чистым — и «халоль» — дозволен­ным. «С первым глотком вина стал умным и просвещен­ным». Ты знаешь, Амирджан, кто это сказал? Хафиз сказал... На, пей!

Сеид Музаффар протянул пиалу.

— Вино? — с деланным ужасом проговорил Амирджа­нов. — Не могу...

Хитрец, он думал, что ишан испытывает его.

— «Когда найдёшь сосуд вина, смуглую красавицу и зелёный луг: одно ты выпей, другую поцелуй, а на лугу наслаждайся, и ты сорвёшь розу на краю пруда...» А? Понимал в жизни толк поэт Шахиди. Но где тебе, Амир-джаи, знать про поэта Шахиди? Ты вот воображаешь себя мусульманином и кричишь: гяур тот, кто пьет вино. А ты знаешь, что сказал мусульманин-учё-ный Абу Али ибн-Сина? «Поистине превосходное вино является пи­щей для духа, ибо оно своим цветом и запахом превосхо­дит цвет и запах розы»... Ты, Амирджан, хочешь быть мусульманином больше, чем сам пророк Мухаммед... Так поступают все ренегаты с сотворения мира. У кого нет верности, у того нет чести.

— Что вы говорите? — бледнея, проговорил Амирд­жанов.

— То, что сказал, — протянул ишан. — Значит, ты говоришь «требует». Энвер требует к себе. Так, так... И ты, Амирджан, бодило, которым погоняют ослов... О, подходящее занятие... Амирджан. Но как ты, ренегат, осмелился явиться сюда и нарушить наше отшельниче­ство.. Почему ты тут кричишь в тихой обители, удалённой от мира, и переполошил затворников, предающихся свя­тому «инзиво» — аскетическому бдению?