Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

Собственноручно начертал он фетву — повеление о том, что отныне он, ишан Кабадианский, запрещает кому бы то ни было и при каких бы то ни было обсто­ятельствах причинять утеснение жителям Курусая, тро­гать их и обижать под страхом божьего гнева. Сеид Музаффар приказал мирзе приложить печать и вручить фетву ошеломленному Шакиру Сами.

— На, возьми, старик, — сказал мирза с низким поклоном, — читай... Начертано рукой самого! Поражён­ная изяществом почерка святого ишана, чернильница положила палец изумления в свой рот... На, держи, удивляйся!

Но больше всего удивлялся прибывший в стан иша­на как раз во время это-го разговора Шукри-эфенди, мёртвоголовый адъютант Энвербея. С интересом и недоуме­нием прислушивался он к беседе, и хоть на его лице мертвеца ничего нельзя было прочесть, он от души воз­мущался поведением ничтожного земледельца, осмелив­шегося говорить такое могущественному духовному лицу.

К великому конфузу мёртвоголового, Сеид Музаффар не только благосклонно выслушал Шакира Сами и вру­чил ему фетву, но и лично проводил его до коня и помог ему сесть в седло.

— Поезжайте, достопочтенный Шакир Сами, к себе в свое селение. Пусть не голодают дети мусульман. Будьте стойки и мужественны! Час избавления бли­зится!

Не обращая внимания на недоумевающие взгляды своих приближённых, Сеид Музаффар вскочил на коня и поскакал по степи.

С трудом поспевал за ним мёртвоголовый адъю­тант.

— Итак, господин святой, вы наконец решили при­мкнуть к господину зятю халифа. Такова воля небес! Всё к возвышению нашего главнокомандующего.

Под внешней приторностью и вежливым обращением адъютант нехотя прятал спесивое пренебрежение к этому неотёсанному, как он думал, мужлану и ди­карю.

— На небе есть гелец, под землёй — бык. Открой пошире глаза разума, о ты, турок, человек рассудитель­ный, и погляди на кучу ослов под быком и над бы­ком!

— Ч-ч-то вы изволили сказать? — пробормотал обес­кураженный адъютант и растерянно начал поправлять на себе ремни своей щегольской амуниции.

— Намерения аллаха не поддаются измерению чело­веческим разумом, — издевался ишан.

— Сколько у вас людей? Последователей? Мюридов? Воинов?

Шукри-эфенди даже вынул из кармана френча блокнот и, подпрыгивая в седле, приготовился записы­вать.

Но ишан невозмутимо сказал:

— Столько, сколько угодно богу. Я не считал...

Адъютант начал считать сам. На изумленном жёлтом лице его появилось нечто вроде улыбки. Людей насчи­тал он много — недурное подкрепление. И потом — сам ишан кабадианский! Авторитет, духовный пас­тырь.

— Вы слышите? — спросил адъютант и ткнул рукой на север. С севера, со стороны Бальджуана, доносилась грозно нарастающая стрельба. — Красная кавалерия! — добавил многозначительно мёртвоголовый. — Тяжёлые бои.

— О всевышний, направляющий сердца и взоры, внутренним оком мы видим, внутренним слухом мы слышим. Час близится. Иди, мы будем молиться.

— Что я должен передать? — надменно заявил турок.

— Передай, что видел.

Адъютант ускакал в сторону Бальджуана. За ним, пыля, помчались воины из личной охраны зятя ха­лифа.

По холмам и горам кралась тревожная ночь. В небе полыхали багровые пятна, на севере, на востоке шла далёкая стрельба.

Остановились снова на ночлег среди холмов. Где-то рядом в кишлаке выли собаки. Звякая распущенными удилами, хрустели сухим клевером лошади. Люди, по­жевав чёрствых лепёшек, молча укладывались спать тут же у копыт коней, подостлав какую-нибудь дерюж­ку. Никто не роптал, не жаловался. Степняки и гор­цы — народ закалённый, неприхотливый.

Шли уже вторые сутки, как все были в седле. И каждый только думал: «Лишь бы соснуть немного. Хоть самую малость».

Чуть ощутимый ветер шелестел у самых ушей сухими травинками, нёс с собой запахи степи. Ветер сквозь стрекотание кузнечиков доносил топот одино­кого всадника. Потухали костры на далёких перева­лах.

Не прошло и нескольких минут, а сон уже сморил всех. Тогда послышалось сопение, храп, охалие сотен мертвецки усталых людей. Кто-то выкрикивал во сне: «Ур! ур!», кто-то жалко всхлипывал.

Всходила жёлтая сморщенная луна.

У пастушьей юрты стояли двое.

— Завтра? — спросил один из собеседников, и по голосу можно было узнать ишана.

— Да, совет состоится через два часа после вечерней молитвы. В вашем распоряжении день, — ответил вто­рой.

— Я готов!

— Да будет велика его победа!

Глухо, нараспев Сеид Музаффар, чуть покачиваясь, декламировал:

— Сатурн спрятал драгоценности плеяд в изумруд­ный ларец неба, а вор предрассветной зари утащил его, положив себе под мышку... Сатурн... драгоценности... изумрудный ларец...

Он глубоко вздохнул и сделал шаг вперёд.

— Как ты думаешь, Газиз? — сказал он вынырнув­шему из темноты человеку в огромной меховой шапке. — Что ты думаешь, Газиз? Если вот сейчас подкрадется враг и начнёт прирезывать их вон с того краю, хоть один из баранов очнётся, чтобы прочитать по себе за­упокойную молитву?

Газиз сдвинул сконфуженно на лоб шапку и поскреб всей пятерней потылицу.

— М-м... — помычал он в ответ, — бедняги устали.

— О бог мой, и после того они смеют называться моими мюридами! Мо-ими учениками! Они должны учиться не спать и не есть, пока бодрствует и постится их наставник — пир.

Говоря, ишан «распалял гнев свой», как говорили про него в народе. Через минуту зычный голос нёсся подобно рёву медного карная над спящим станом.

— Эй-эй!

Но лагерь спал.

— Ты видишь, Газиз, их не разбудит и рыканье льва, — ишан прыгнул вниз и хлестнул камчой бли­жайшего спящего, затем его соседа. — Засони, леже­боки, бездельники, вставайте! Настал день страшного суда!

С воплем он бежал по спящим телам и щедро сыпал ударами направо и налево. Лагерь гудел уже, точно раздражённое шмелиное гнездо. Кричали люди, про­бужденные столь неприятно от сна, ржали лошади. Колебались языки пламени. Откуда-то появились при­служники с пылающими, видимо заранее приготовлен­ными, смоляными ветвями горного кипариса.

— Подтянуть подпруги, взнуздать коней, — вопил ишан, — наступает день страшного суда, — я поведу вас, о правоверные, на дело, достойное бойцов за веру, газиев. Вы пойдёте избавить народ от гадины, впившейся в его горло и сосущей его кровь.

Он уже вертелся на своем бешеном аргамаке среди всадников.

— Держитесь меня, о богатыри, не отступайте. Не страшны для вас ни пули, ни клинок.

В свете луны он белым призраком ринулся вниз с холма в темную долину. Чёрной лавиной покатилась за ним масса всадников, не разбирая дороги. Горе тем, кто не удержался в седле и попал под копыта.

Но ишану уже было всё равно. Он вёл своих мюридов на север, в Бальджуан.