Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

— Ах, мама, человек превосходит животное даром слова, — рассердилась Жаннат, — но животное лучше те­бя, животное любит своих детей. Что ты наделала, мать, что ты только наделала! Бедная я.

— Я только посоветовалась с ними, как мне быть с тобой, — заплакала Раима. — А имам и старшины теперь сказали, что тебя убил Хаджи Акбар, а в твоё мёртвое тело вселилась аджина... Я и сама подумала... Разве может мусульманка прийти домой в мужских штанах и рубахе?.. Теперь имам требует, чтобы тебя бросить в огонь. Если... если ты сгоришь, значит ты обыкновенная женщина, если не сгоришь, значит аджина.

Но Жаннат совсем не собиралась доказывать таким путем свою человеческую природу, хотя и не знала, что делать. В страхе сидела она, забившись в тёмный угол михманханы, вздрагивая при малейшем шуме. Громкие голоса за воротами бросали её в жар и холод. Она не выпускала нож из рук, ожидая ежеминутно, что вот-вот во двор ворвутся басмачи... В своём закутке она провела ужа­сную, полную кошмаров ночь и только к утру задремала. Проснулась она от того, что петух привёл в михманхану целый выводок своих крикливых жён и, галантно стрекоча, угощал их крошками, оставшимися на дастархане от вчерашнего ужина.

— Кшш! Кшш! — этот невольно вырвавшийся у неё будничный возглас рассмешил и успокоил Жаннат. Она вышла во двор и стояла, жмурясь от яркого солнца и теплого чистого ветра. В лицо Жаннат улыбалось великолепное, полное багряных лучей летнее утро. В огром­ном гнезде на вершине «дерева в три этажа» аист рас­правлял белые крылья в золотой пряже света...

И хоть в сердце Жаннат шевелился червячок тревоги, она принялась умываться и приводить свои густые непо­корные косы в порядок. Уж кажется, лукавый Саади на­писал когда-то давно: «Предпочтёт женщина сойти за порочную красавицу, нежели слыть добродетельной дур­нушкой». Жаннат очень внимательно разглядывала себя в старое потускневшее зеркальце Раимы.

— Посмотрел бы ты, что сделали они с твоей Жан­нат! — шептали её губы. — Где ты? Помнишь ли? Ты держал мою душу на ладони руки, но... если б ты любил меня, разве бы допустил... О, научись любви у мотылька. Он сгорел, из него вышла душа, и он не издал ни звука...

Она зажмурилась. Из-под ресниц скатилась на щеку большая слезинка...

— Проснулась, доченька, — окликнула Жаннат ста­рая Раима. — Ох, ох, а я тут захлопоталась, закрутилась. Иди сюда, маставу покушаем. Слаще мёду...

Так прекрасно жить, дышать, даже просто есть вот эту кашу с кислым молоком — маставу.

— Вот скажи лучше, за что это на тебя муж сердит, а? Разве можно жене так вести себя?

Холодный озноб пробежал по спине Жаннат. Она украдкой посмотрела на видневшуюся в далекой долине громаду къалы.

— Мама! — только воскликнула она.

— Что «мама»?!. У матери горит сердце, у няньки — подол. Я тебя жалею. Плохая ты жена. Пользы не пони­маешь. Вот пожила бы за нищим угольщиком в одном ярме, как я, а то жена богача, охо-хо. Тебя, дуру, рок соединил с человеком, у которого карманы оттягивает золото... Стала настоящая аим — барыня... Я всё ходила, смотрела за зятем, когда он гостил, не прохудилась ли материя, не выкатился ли на моё счастье золотой чер­вончик. А ты, дрянь, могла по плечи руки в это золото засунуть. Эх, ценит ли степь свою дудак, ценит ли озеро своё гусь? Э, да что с тобой болтать! Вон ты какая креп­кая да полногрудая. Тебе детей рожать. А ты взбесилась, как конь без узды.

Воркотне её не предвиделось и конца.

— Да вот, — вдруг спохватилась она, — сегодня базар­ный день. Сходи-ка на базар... Продай мату. Наткала я за неделю.

Раима уже стояла перед Жаннат и совала ей в руки небольшую штуку домотканой узкой материи.

Сердце Жаннат сразу же упало. Как идти на базар, оказаться среди людей? Да ведь на неё пальцами по­казывать начнут после всех разговоров о том, что она аджина. Тут, наверно, полно друзей Хаджи Акбара, а они, конечно, знают, что он хотел с ней сделать.

Поглаживая жёсткую прохладную материю, Жаннат мучительно думала, как бы отказаться половчей, чтобы мать ничего не подумала.

— Но... как же... открытой, — бормотала она.

— Э, да ты что... совсем горожанкой стала?.. Поду­маешь, у нас все бабы так с голым лицом ходят по ба­зару. Но... ах, да... сейчас.

И Ракма притащила ветхую паранджу с чачваном.

— Когда-то и я надевала... — Когда Хакберды мою красоту боялся пока-зывать мужчинам... Да, да, и мои глаза заставляли вздыхать красивых джигитов... Не одну палку обломал об меня Хакберды. Ох-охо! Нет, лучше ходить босиком, чем в узких ичигах, невзгоды лучше, чем ссоры в доме... Но и я бедовая была, красивая... Ну иди, иди! Нечего меня слушать. Да смотри, чтоб не обсчи­тали... Рот не разевай, мух наглотаешься...

Робко оглядываясь по сторонам, Жаннат выбралась по улочке на базар. Шумная толпа теснилась на неболь­шой площадке. Кричали лепёшечники, толкались лошадные барышники, стонали продавцы воды: «Вода, вода!» Оглушал всех своим криком «Поча хур!» — «Ешь нож­ки!» — продавец, стоящий у таза с холодцом из барань­их ножек.

Жаннат в парандже сразу же привлекла всеобщее внимание, так как никто больше на базар в парандже не пришёл. Сквозь чёрную сетку молодая женщина чувство­вала любопытные взгляды.

Ужас вдруг охватил всё её существо. Она почти сра­зу увидела в базарной толпе басмачей — и ездивших верхом, и сидевших в чайхане. Жаннат узнала даже двух или трёх заходивших при ней к Хаджи Акбару. Они внимательно посмотрели на неё и, сказав что-то друг лругу, решительно направились к ней. Она метнулась к продавцу восточных пряностей и, не поднимая чачвана, начала, задыхаясь от волнения, торговать щепотку ко­рицы.

— Почём?

— Возьми, красавица, — прохрипел продавец.

— Эй, торгаш,— погремел знакомый голос, — чёрный перец есть?

Вся дрожа, уголком глаз Жаннат посмотрела влево. Рядом с ней стоял... Сухорученко, а сбоку от него два красноармейца.

— Ой, — вскрикнула Жаннат, но у неё хватило воли сдержать волну нахлынувшей радости. Она почти прижалась к Сухорученко, который недоуменно и почти испуганно отстранялся.

— Товарищ, — ликуя и вся дрожа от страха, зашеп­тала она, — бегите, уходите... Здесь полно басмачей...

— Где? — не выдержал Сухорученко.

— Вот в зёленом халате сюда идёт, и ещё двое... Вон чайхана вся полна... У них под халатами... оружие... Они базар грабить приехали, наверно. Скорей... я боюсь...

— Ах так... Ты боишься. Нечего бояться.

И он вдруг оказался между басмачами и Жаннат. Басмачи что-то сообразили и начали быстро отступать к углу старого караван-сарая, продираясь через толпу. А Жаннат, горя возбуждением, яростью, местью, шептала Сухорученко:

— Вон сидит курбаши, вон на лошадях едут — они тоже басмачи.

— Сейчас, сейчас, девонька... Сейчас мы им устроим камуфлет... Ишь ты, по базарам ездить вздумали.