Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

Весь день, невзирая на изрядную жару, ишан кабадианский скакал по бальджуанской дороге. Он не гово­рил ни слова, и пронзительные глаза его, устремленные из-под насупленных бровей вперёд, не отрывались от ленты каменистой дороги. Он смотрел напряженно, до рези, до слёз. Дорога бежала под копыта коня, уходила назад, а впереди вилась ослепительно белой полоской среди камней и скал, по лысым черепам холмов, среди крошечных кишлаков, облитых жгучими лучами тад­жикского солнца.

Вперёд, вперёд, без отдыха, без привалов. Дробно стучат копыта по твёрдой земле, шелестят, задевая но­ги коней, иссохшие колючки, бежит монотон-ной полос­кой дорога.

Ишан точно одержим. Не смотрит по сторонам, не посылает вперед дозор-ных. И никто не смеет даже напомнить ишану, что кругом — и на холмах, и в доли­нах, и в садах — могут сидеть и сидят проклятые гяуры и целятся из винтовок. Вот-вот налетят дьяволы в сво­их богопротивных остроконечных шлемах с сатанин­скими звездами и начнут крошить своими саблями правоверных. С тревогой поглядывают люди ишана по сторонам, вздрагивают при появлении в степи малей­шей чёрной точки, белого облачка пыли.

Но разве можно говорить что-нибудь святому иша­ну? Он наставник. А мюриды ничто перед лицом на­ставника. Вон скачет он впереди всех: белая чалма его блестит на солнце и видна за много ташей вокруг, но он не обращает внимания ни на что, погрузившись в глубокое раздумье. Вон как нахмурены его брови. Су­рово его лицо. Только меж тёмных губ белеют кипен­ной полосочкой слегка оскаленные зубы.

— Волк, волк, — бормочет в испуге подъехавший было поближе лихой кабадианский джигит, хотевший попросить разрешения поехать вперёд, доз-наться, не засели ли большевики вон в той горной щели, не гото­вят ли святому ишану засаду. Да разве с таким заговоришь? «Пусть сохранит аллах от такого вгляда, про­низывающего, сжигающего всё нутро!»

Но на вершине одного холма ишан кабадианскин осадил взмокшего коня и, не дожидаясь, когда все со­берутся, точно воображая, что и так каждый должен слышать его голос за полверсты, сказал:

— О люди! Час решающий настал. Вперёд без уста­ли едем мы и будем ехать до предела положенного нам роком и предначертанием провидения! И есть у нас сомневающиеся. Боятся они. Трепещут у них в утробе печёнки и кишки. Озираются они трусливыми шакала­ми... Пусть слабые оставят нас и вернутся вспять! Не­достойны такие следовать по стезе господа. Малодуш­ные, вон отсюда!

Он смолк и мрачно мерил глазами подъезжающих своих всадников.

Но никто не повернулся, никто не поехал назад.

Тогда ишан заговорил снова. От его грудного, гудя­щего голоса по спинам слушателей бегали мурашки и туманилось в голове, и все проталкивались вперёд, ста­раясь глянуть в глаза пророку и подвижнику.

— Час пробил! — зарычал ишан. — И наша сила с нами, и нет силы, чтобы помешать нашей силе. И никто не остановит нас, и никто не помешает нам. И дорога наша гладка и широка в нашем праведном деле. Пове­леваю: пусть смотрят ваши глаза, пусть слушают уши. Не отходите от меня. Вперёд! Час пробил!

Он обжёг всех глазами и поскакал вниз к подножию холма, а за ним, пыля, ринулась вся кавалькада.

И точно! Никто не остановил Сеида Музаффара, ни­кто не встал на пути ишана кабадианского.

Поистине аллах всевышний сопутствовал святому и замазал глиной уши, залепил воском глаза исчадию ада — большевикам. Иначе как понять, что среди бела дня по долине, кишевшей отрядами Красной Армии, ведшим тяжёлые боевые операции, спокойно и беспрепятственно могла проехать целая орда всадников. Или ишан каба­дианский раздобыл для себя и для своих людей шапки-невидимки, или он превратил своих мюридов в муравьёв, и они бежали никем незамеченными по степи...

Но так оно и вышло.

Никто не задержал ишана кабадианского и его лю­дей. Нигде не наткнулись они в этот достопамятный день на красноармейцев.

И в сводках штабных красноармейских бригад, и в донесениях боевой разведки, и в секретных сообщени­ях — нигде ни одним словом не упоминалось о движе­нии в этот день сильного, вооружённого с головы до пят, отряда кабадианского ишана. Не сохранилось от тех времен в архивах ни одной бумажки, ни одной строчки.

А ишан всё ехал и ехал.

Вечерело. Степь пахла полынью и чабрецом. В небе звенели предзакатную песнь жаворонки. Кони бежали, весело потряхивая гривами.

Из люцерника выпорхнули перепёлки и помчались низ­ко над землёй.

Ишан ни на что не обращал внимания.

Всё так же мрачно смотрел он перед собой на доро­гу. Всё так же приоткрывались его губы, обнажая бе­лые зубы. Всем своим видом Сеид Музаффар говорил: «Да, час настал!»

Но поравнявшемуся с ним всаднику он только ска­зал:

— Мы приближаемся.

Потом продолжал:

— В час вечернего намаза мы приблизимся к стану зятя халифа. Всем верным приказываю не отдаляться от меня, их наставника, ни на шаг. Всем держать ору­жие заряженным. Скажи верным мюридам нашим: час решений настал!

После вечернего намаза в лагере Энвербея забили военные барабаны, завизжали сурнаи, заревели карнаи. Около штабной палатки задымили, заплевались пла­менем факелы. Отовсюду, от палаток, от юрт двину­лись тёмные фигуры всадников в широких мохнатых шапках. Поблескивало позвякивало оружие... Слыша­лись сдержанные голоса.

На совет собирались басмаческие курбаши. Хоть до шатра насчитывалось не больше тридцати-сорока шагов, но никто не шёл пешком. Все почитали это ниже своего достоинства. Не подобает большим начальникам пешком передвигаться на глазах «чёрной кости» — про­стого народа. Унижение достоинства! Потому каждый у себя, около своей юрты, взгромождался на коня и, проехав несколько шагов, важно спешивался, украдкой заглядывал внутрь ярко освещенного шатра, не явился ли он слишком рано. Всё уже здесь было готово. По обеим сторонам вдоль стенок лежали «канорэ», длин­ные узкие ковры, против входа вдали были расстав­лены «сарандоз» и несколько ковров поперек — «мионэ».

Приглашённые уже начали собираться. Убедившись, что гостей много и дастархан накрыт, а «господин дастархана» — распорядитель угощения — прогуливается у входа, вновь прибывший отряхивался, расправлял на себе бельбаг и заходил внутрь. Не обошлось и без вор­котни и злых взглядов, потому что каждый старался отвоевать местечко попочётнее. Все сопели и кряхтели, обливаясь потом. Несмотря на духоту, усиливавшуюся от жарких огней факелов, фонарей «летучая мышь», двенадцатилинейных ламп и даже огромного уличного, неведомо как сюда попавшего, газокалильного фонаря, никто и виду не показывал, что ему неудобно, жарко. К совету Ибрагимбек облачился в халат шёлковый бекасамовый, халат из ханатласа, дарёный ещё эмиром, халат ватный, стеганый, халат бархатный набивной, халат тиковый, халат ситцевый, камзол тонкосукон­ный... Какой же тебе почет, если ты одел на себя один-единственный лёгонький халатишко, пусть он даже шёлковый или бархатный! Кто же уважать тебя будет?.. В одном халате байгуши-бедня-ки полунищие ходят да потерявшие лицо безбожники кяфиры. Нет, уважаемый степняк наденет на себя пять-шесть халатов потеплее и пороскошнее да повяжется, самое меньшее, пятью-шестью поясными платками и будет сидеть, точно мон­гольский бурхан, неспособный шевельнуться, задыхаясь и прея. Зато почет и уважение!