Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

Вообразив, что прославленный скоморох Джура, которого действительно знали по всей Бухаре, Западной и Восточной, изображает гнев нарочито и что вся сцена— действительно, заранее подстроенное представление, присутствующие хохотали. Нукрат, красный, потный, расте­рянный, казался смешным и жалким. Но в расчеты Алаярбека Даниарбека не входило прекратить издевательства так быстро.

Он вдруг наклонился вперёд и, упираясь руками в ко­лени, буквально вперил свой взгляд в лицо Нукрата и, выждав немного, воскликнул:

— О я несчастный! Какая роковая ошибка! Прости мне, великий!

Смех стих. Горестные и в то же время почтительные восклицания никто не принял всерьез. Все ещё улыба­лись. К этому времени в чайхану набился народ со всего базара, и люди плотным кольцом окружили место, где сидел Нукрат. Каждый старался не пропустить ни слова, наслаждаясь необыкновенным зрелищем. А кто-то уже пустил большую меховую шапку по кругу, со­бирая по обычаю медяки и серебряные теньги за клоу­наду.

— А, какое ужасное недоразумение! Теперь я уже вспомнил совершенно точно! Помните, о достопочтенный мунши, как мы с вами шли в арк и беседовали о не­сравненной справедливости нашего благословенного эмира Сеида Алимхана, столь мудро и великодушно отправившего на виселицу любимца народного скоморо­ха Бадала-кривого за одно слово-шутку, а? Осмелился Бадал сказать солёное, проперчённое словечко о любов­нике эмирском, гибкостанном баче Акиме Длиннокудром. И мы поднимались с вами по ступеням, и не вы ли говорили мне: «О уважаемый, переступив порог дворца, надлежит думать о смерти!» А я осмелился возразить вам, господин кушбеги, и...

На этот раз Нукрат не выдержал:

— Какой кушбеги? Что ты мелешь? Последнего кушбеги растерзал народ в дни проклятой революции...

— Когда ветер, не кричи! Голос потеряешь, — про­стодушно удивился Алаярбек Даниарбек. — О аллах, где же я вас видел?!

И он вперил взгляд в Нукрата, который в полной растерянности вскочил и в ужасе заметался, пытаясь уйти. Но зрители, ожидая новых забавных разговоров, плотно сомкнули круг и не хотели выпустить его.

— Постойте, помилуйте, вы не пекарь придворный, вы не скоморох, вы не кушбеги, растерзанный народом. Удивительно! Кто же вы? Может быть, вы сам эмир Бухарский?

Нукрат замер на месте. Он дрожал всем телом.

— О, — сказал Алаярбек Даниарбек, — господин за­был меня. Не беда. Вот друг мой командир напомнит сейчас ему.

Юнус встал.

— Ты знаешь меня? — хрипло сказал он. В течение всего шутовского разговора, который вёл Алаярбек Да­ниарбек, Юнус неоднократно пытался вставить слово.

Вжав голову в плечи, Нукрат смотрел на командира и молчал.

— Забыл, негодяй? — проговорил Юнус. — И обраща­ясь к людям, сказал просто:

— Палач не любит вспоминать того, кого он пытал. Убийца стирает с ножа кровь, зажмурившись. Убийца, насильник отворачивает лицо, боится увидеть взгляд жертвы. Всякий палач, всякий убийца, всякий насиль­ник — трус и подлец. Не прячь глаз, господин назир — они лживы, не прячь рук — они в крови. Не дрожи от страха, я не захочу пачкаться. Тебя и так расстреляют, предатель!

Он обвел взглядом ставшие серьёзными и напряжён­ными лица дехкан:

— Он Нукрат. Он предал народ и хотел бежать от народного гнева. Смотрите на него. Запомните его мор­ду хорька, его клыки змеи, его глаза вонючей гиены. Меня по его приказу подвешивали к потолку и били, пока кожа не слезла с мяса. Мне под ногти забивали гвозди. Мне жгли подошвы. И только за то, что всю жизнь я — Юнус — боролся против кровавой тирании эмира... И так он поступал со всеми, кто хотел свободы и счастья. И всё сходило ему с рук, потому что он называл себя революционером и сумел обмануть совет­скую власть...

Неизвестно, чем бы окончилась эта сцена. Разный народ был в тот день в чайхане. Сидели здесь батраки и дехкане, только-только вздохнувшие свободно, но нема­ло находилось тут и беглых воров и басмачей, прятав­шихся, вроде Нукрата, под благообразным обликом мир­ных людей. И конечно, будь здесь Алаярбек Даниарбек один, он не стал бы устраивать «аскиабозлик» и изде­ваться над господином Нукратом, но рядом сидел Юнус, а в чайхане и на площади расположились бой­цы добровольческого отряда.

Когда Нукрата взялк и повели, в толпе послышались одобрительные возгласы. Если и были здесь едино­мышленники Нукрата, то они не посмели протесто­вать.

Вдогонку ему Алаярбек Даниарбек крикнул: — Когда тебе, почтенный детоубийца, трибунал укоротит твою недостойную человека жизнь, под мышку положи палку, чтобы тебе легче подняться было с мес­та и ты поскорей мог явиться на допрос к ангелам Накиру и Мукиру. Чем скорее они тебя допросят, тем скорее швырнут за безмерные грехи в ад.

Немного времени понадобилось следователю рево­люционного трибунала, чтобы установить, что Нукрат пытался бежать за границу. Впрочем, ему при-шлось досказать Алаярбеку Даниарбеку, что он знал о Хаджи Акбаре и Жаннат, но, к сожалению, сведения оказались неясными и путаными.

Судя по словам бывшего назира, Хаджи Акбар сам говорил ему, что хочет увезти Жаннат в Кабадиан в ишанское подворье, на высокий суд Сеида Музаффара, и предать её там всенародно заслуженной казни. Однако сумел он выполнить свое намерение или нет, Нукрат не знал.

Светало, когда Алаярбек Даниарбек закончил свой многословный рассказ. Но доктор набрался терпения. Он знал, что его вечный спутник иначе рассказывать не умеет.

— Нельзя терять ни минуты, — смог только через силу проговорить Пётр Иванович.

Он сбежал с айвана и бросился в конюшню. Вечером доктор в сопровождении Алаярбека Даниарбека приехал в Кабадиан. Нельзя сказать, что он поступил благоразумно. Советские работники тогда обычно ездили не иначе, как с оказиями. Но доктору было не до оказий.

Всю дорогу он молчал и не обращал внимания на Алаярбека Даниарбека, охавшего, что Белок издохнет от усталости, а он — Даниарбек — больше и дня не станет служить столь бессердечному хозяину.

Солнце уже заходило, когда они остановились у ворот ишанского подворья. Но и одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что здесь делать им не­чего.

Удивительно, как мало времени требуется для того, чтобы печать мерзости и запустения легла на недавно ещё оживлённое, шумное человеческое жильё. Хауз почти высох, в арыках не имелось ни капли воды. Никем не поливавшиеся цветы завяли. Стога сена на крышах растрепало ветром. На дворе валялись снопы пшеницы. Помещения михманханы зияли чёрными провалами дверей и окон. Женская половина тоже опу­стела, только на крыше жалобно мяукала кошка.

Осколки разбитого казана уже успели покрыться пухлой ржавчиной, на земле валялись клочья прожелтевшей одеяльной ваты, обрывки ситца и продавленный, прозеленевший кувшинчик для омовения. В комнатах, затканных паутиной, было пусто, даже рваной кошмы не осталось. Доктор вышел во двор и в раздумье по­свистал, пытаясь восстановить картину происходивших здесь событий. «Очевидно, — думал он, — после поспеш­ного отъезда ишана обитатели подворья — всевозможные прислужники, мюриды, ишанские жёны, имамы, страж­ники — почуяли неладное и бросились бежать, словно кры-сы с тонущего корабля. Но в поспешном своем бег­стве и луноликие красавицы, услаждавшие аскетиче­ские бдения ишана нежными ласками, и верные много­численные слуги, и прислужники поспешили прихватить с собой из ишанского имущества всё, что плохо ле­жало».