Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

— Теперь, во славу аллаха, мы снова едины, снова могучи, — сухо сказал Энвербей. — Повелеваю двинуть ваших славных воинов против большевистских полчищ... Вперёд!

Глядя на поднявшихся курбашей, он тихо, но внятно добавил:

— Дабы нам — главнокомандующему — удобнее было советоваться о делах воинских, прошу достопочтенных неизменно и безотлучно пребывать в нашем штабе. Я сказал!

Курбаши растерянно переглянулись. Ненавистный ту­рок провёл их как маленьких ребят.

— А кто же поведет моих нукеров? — рявкнул Ибра­гимбек. — Без меня они не пойдут.

Тогда Энвербей поднялся, подошел, позвякивая шпо­рами, к Ибрагимбеку, ласково взял его отвороты камзо­ла и, всё так же глядя ему в глаза, негромко произнес:

— Вашему помощнику здесь в нашем присутствии вы объясните, что мы — главнокомандующий — нуждаемся в вашей личной помощи и совете!

Окружённые патанскими воинами, все курбашп отны­не неотлучно сопровождали Энвербея: «Вы мои гене­ралы, — говорил им любезно Энвербей». Но генералам не разрешалось даже отлучаться по своей нужде в сторону на несколько шагов без сопровождения кого-либо из ту­рецких офицеров и охранников. На протесты Эпвербей вежливо разъяснил: «О, время военное... И как печально было бы лишиться такого опытного военачальника из-за какого-нибудь ничтожного обстоятельства».

Решение дать отпор частям Красной Армии на рубе­же бурной и сумасшедшей Тупалан-Дарьи созрело у Энвербея всего несколько часов назад. К нему вернулись твёрдость и отчаянная решимость. Быть может, сыграло роль то, что он просто выспался. Две ночи до этого он не мог даже прилечь хоть на часок. Он скакал верхом по степным дорогам и переправам, уходя от беспощадней­ших, ужаснейших, как называл он в душе красных ка­валеристов. И только в безводной долине, в пастушьей землянке, проспал он восемнадцать часов кряду. Сон вернул ему способность здраво рассуждать, и он, встряхнувшись, почистившись, наведя лоск, бросился в Сары-Ассия, где собрались все крупнейшие басмаческие гла­вари. Спешить следовало. На юге пехота, из которой состояла правая колонна Красной Армии, стремительно форсировала реку Сурхан у Кокайты и, выйдя на оперативный простор, неуклонно шла вперёд по пересеченной ме­стности через Белые горы. Энвербей не успел, да и не смог организовать в этом районе сопротивления, что вообще сделать бы-ло легко, так как красные ещё не имел кавалерии, если не считать единственного эскадрона. Предназначенная для операций в южном направлении ка­валерийская бригада не успела подтянуться вовремя и на­ходилась на марше где-то между Дербентом и Джар-Курганом. На сей раз главная тяжесть операций пала на плечи пехотинцев, которым пришлось преодолевать не столько сопротивление басмачей, сколько ярость и упор­ство более страшных неприятелей: зноя, жары, пыли, бездорожья. Но где не проходит славная советская пехо­та! Прошли она и здесь.

После небольшой стычки у ключа Найза-булак части Красной Армии вышли к переправам Беш-Чарваг и Беш-Тимур на быстром мутном Кафирнигане. Старинная солдатская песня «Ать, два, горе не беда!» разбудила на рассвете ишана Музаффара, и он вышел на крышу своего дома посмотреть, как, поблескивая и покачиваясь, шерен­ги штыков проследовали мимо Кабадиана. Сотня афган­цев, уже много дней мозолившая глаза кабадианским таджикам, во весь опор ускакала на север по Гиссарской дороге.

Тот, кто бы увидел обычно мрачное лицо кабадианского ишана Музаффара, поразился бы, как оно просвет­лело и оживилось. Проводив жадными глазами послед­него бойца, ишан важно спустился по приставной лестнице и остановился, поглаживая бородку. У ворот стол­пились ишанские нукеры, известные головорезы, их на­считывалось немало, и все они выглядели на подбор — здоровяк к здоровяку, крепыш к крепышу. Они переми­нались с ноги на ногу, сжимая в руках ложа винтовок и вопросительно поглядывая на своего главу и учителя. По одному знаку его они и подняли бы стрельбу в спины бойцов прошедшего батальона. Фанатики — они не задумались бы упасть по одному знаку ишана грудью на штыки.

Но Сеид Музаффар не давал знака, а смотрел внима­тельно на распаленные физиономии своих мюридов. И под взглядом его они сникли, и весь воин-ственный пыл их по­тух.

Совсем не таинственный по своей будничной внешности, ишан Музаффар производил впечатление таин­ственного человека тем, что прежде чем сказать слово, вперял в собеседника, дико блеснув глазами, свой с ог­нём сумасшедшинки взор и жуя безмолвно губами. И только, насладившись смятением человека, он открывал рот, чтобы изречь какую-нибудь общеизвестную истину, вроде: «Мир бренен!» или «Все смертны». Но говорил ишан это так, что человеку становилось холодно и тос­кливо.

Ишан смотрел на вооружённых до зубов, горевших желанием умереть за веру мюридов и своим взглядом гасил их дикий порыв.

— Да воскреснет ишан кабадианский среди мило­сердных святых, — медленно начал говорить он. — Всю жизнь свою, все помыслы свои ишаны кабадианские посвятили делам милостыни и облегчения страданий простых верующих, служили делу справедливости. И вот явился некто, кто объявил себя радетелем и защитником народа. Но разве бывает дерево без кроны свежим? Но разве может пришелец пустить корень в чужой земле? Ответьте сами. Раз-ве естественно отдавать за чужого жизнь, дыхание! Какой палец из пяти на своей руке ни укуси, всё равно больно! Вот у тебя, Фаттах, — вдруг вперил он взгляд в лицо бледного юноши, — в руках ружье... Дай его сюда! Что из того, если ты нажмешь вот этот крючочек? Ничтожное движение пальца, но, друзья, своим невинным поступком Фаттах причинил бы крупное несчастье святыне. Один крючочек, один выстрел — и по­лилась бы кровь и место благочестия впало бы в мер­зость и запустение. Вдруг он закричал:

— Положите наземь винтовки. Идите! Молокососы!

Тёмно, неясно говорил Сеид Музаффар, но его мюриды безропотно склонились под взглядом горящих его глаз и повиновались.

Один лишь Фаттах всё ещё стоял с бурно вздымающейся грудью, лихорадочно сжимая и разжимая кулаки.

— Сын мой, не гневи неба. Берегись! Будет твоя мать оплакивать тебя!

Тогда и Фаттах склонился.

Ишан провел рукой по бороде, покачал головой и прошёл к воротам. Он взял грубо выкованный из куска железа огромный замок, вдел его в петли и, вывинтив ключ, вручил его дарбону со словами:

— Врата ведут к счастью и беде. Не открывай без моего приказа.

Ишан удалился к себе медлительный и суровый. Красноармейская песня замерла вдали. Кабадиан выжидательно затих.

Потеря Кабадиана резко ухудшила положение армии Энвера. Части Красной Армии перерезали одну из глав­нейших артерий, питавших армию ислама из заграницы. Тем более, что в тот же день красная пехота заняла важнейшую переправу на реке Аму-Дарье — селение Айвадж. Тем самым был нанесён удар замыслам английской разведки. Подозрительные вооружённые банды, концен­трировавшиеся крупными массами к югу от Аму-Дарьи, оказались отрезанными от Энверовской армии широкой водной преградой. Всего неделю шло наступление, а важ­нейшие рубежи оказались захваченными. Дорога в Горную страну была открыта. Красная армия протягивала руку помощи таджикскому народу. Опасность создавшейся угрозы Энвербей понимал прекрасно и решил во что бы то ни стало одержать победу на Тупаланге, на подсту­пах Гиссарской долины.