Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

— Вы зачем выехали, Амирджанов? Ведь я прика­зал никому не отлучаться из кишлака, — сказал Файзи.

— К тому же дело идёт к вечеру, — заметил доктор, — вас быстро взяли бы на мушку.

— Во-первых, я не ваш подчиненный, — Амирджанов показал на Файзи, — а во-вторых, что же, я и коня по­поить не имею права?

— И для этого взял оба своих хурджуна? — точно невзначай бросил Алаярбек Даниарбек.

— Что ж, по-твоему, я хотел сбежать? — рассвирепел Амирджанов и тут же осёкся, поняв, что сказал глупость. Передохнув, он продолжал совсем другим тоном: — Вы не смеете!.. Он не смеет! — Амирджанов накинулся на Алаярбека Даниарбека. — Я член партии, а ты беспар­тийный, я военком... Да как ты посмел меня тронуть, я тебя...

— Э, какой умный! Сколько доводов, сколько оправ­даний. Только плохой ты хитрец, Амирджанов. Сто кув­шинов хитрости ты слепил и все без ручки. Вот подожди, дорогой, наступит час — и тебя похоронят, и провожатые уйдут с кладбища, и к тебе явятся два ангела, и тебя до­просят в могиле, выяснят твои мысли...

— Не смей — взвизгнул Амирджанов, и его обрюзг­лые щеки затряслись, точно студень. Он прыгал на своих коротких ножках, напирая большим животом на Алаяр­бека Даниарбека, но тот ничуть не намеревался усту­пить.

— А почему ты, господин хороший, воскликнул, уви­дев меня: «Я сгорел», а?

— Тише, тише, — заволновался Файзи, — не надо, то­варищи. Сейчас ссора для нас хуже чумы. Кругом вра­ги! А вас, товарищ Амирджанов, я прошу не отлучаться в одиночку. Опасно!

Но Амирджанов никак не мог успокоиться. Только подоспевший ужин прекратил спор.

После ужина с горной лошадкой на поводу пришёл горец. В руках он держал старенькую берданку.

Горец сказал Файзи: — Я хоть незрелый человек, но я понял — басмачи за баев. А баи жрут жирно и сладко. Но разве живущие на берегу, реки печалятся о тех, кто умирает от жажды в пустыне?.. Я мирный человек, я не держал в руке ружье. Но отец меня взрастил мужчиной. У нас в горах говорят так: «Воспитанный матерью шьет штаны да рубахи, вос­питанный отцом острит стрелы». Дайте мне настоящее ружьё. Возьми меня, командир, я пойду с тобой. До­вольно нам, батракам, плакать кровью.

Файзи взволнованно обнял горца и, обратившись к доктору, проговорил прерывающимся голосом:

— Я ошибся. Вы видите! Чем юнее, тем мудрее!

— Э, одна капля с неба, ещё не дождь, — высказал сентенцию Алаярбек Даниарбек.

— Один это не ноль! — гордо восклийнул Файзи. — Оказывается, и корку сломать можно.

Слова Файзи, страстные, идущие от сердца, растопили корку не у одного только этого горца.

Ко времени выступления следующим утром отряд Файзи увеличился на шесть крепких, здоровых бойцов, готовых бить всех притеснителей и угнетателей.

— Ты видел лавину в горах? — сказал Файзи Алайрбеку Даниарбеку. — Один камешек, маленький камешек, шевельнулся, сдвинулся, покатился. Он толкнул другой камешек, тот — третий. И смотришь — уже катятся десятки камней, а там сто, тысяча. Так одно слово сердца сдви­нуло другое сердце, а то — третье. И вот уже тысячи сер­дец лавиной огня устремляются вдаль, и уже сердца тад­жикского народа пылают и огненной лавиной сметают со своего пути всех врагов...

Алаярбек Даниарбек пожал плечами и, о чудо, про­молчал. Он был занят, он не спускал глаз с ехавшего впереди Амирджанова, и в его глазах не осталось ничего, от добродушного лукавства. Они горели ничем не при­крытой злостью, способной спалить, сжечь.

Они проехали немного, как вдруг Пётр Иванович обратил внимание на странные знаки, которые ему дедал Алаярбек Даниарбек. Невольно доктор сдержал своего Серого и отстал.

— Пётр Иванович, — сказал тихонько Алаярбек Да­ниарбек, — а я его знаю. Я его видел на Регистане... в Самарканде. Только он тогда не, был узбеком... Он был русский...

— Что-о-о?!

Ничем не подкрепленное утверждение Алаярбека Даниарбека сразу же открыло глаза доктору.

Да, Амирджанов ничем абсолютно не был похож на узбека или таждика. Судя по наружности — он русский. Из тех русских, которые не блещут внеш-ностью, у кото­рых борода растёт не на подбородке, а торчит мочалками на шее.

Потрясённый открытием, доктор даже остановил коня, и, воспользовавшись тем, что Амирджанов поровнялся с ним, стал внимательно разглядывать его.

Случай помог ему. Утреннее солнце стояло ещё очень низко, и косые лучи освещали Амирджанова сбоку. Лоб, нос, губы вырисовывались чётким силуэтом. Свет прони­кал сквозь бороду, и подбородок, слабый, безвольный, стал виден резко и ясно.

Как меняет борода наружность человека!

— Коровин! Петька! — воскликнул невольно доктор.

Амирджанов резко вздрогнул и обернулся. Лучи били теперь прямо в глаза доктора, и он не видел, как испуганно перекосились черты человека, называвшего себя Амирджановым.

— Тише! — сказал Коровин-Амирджанов, и его глаза забегали, — зачем кричать так громко? И что вам поль­зы, если вы будете кричать?!

— Но почему вы Амирджанов?

— Милейший тёзка, дорогуша, — Амирджанов уже успокоился, и в тоне его зазвучали даже покровитель­ственные нотки, — не всё ли равно, кто я: Амирджанов ли, Коровин ли, Иванов ли, Ишмат, Ташмат? В наше рево­люционное время фамилия ничто, пустяк, фикция. Каж­дый может менять фамилию и имя, если ему заблагорас­судится.

— Но...

— Давайте, дорогуша, условимся. Сейчас я Амиржанов по ряду серьёзных государственных соображений, Амирджанов! Никаких Коровиных. Никому ни слова. Секретнейшее поручение... Граница... Тс... Хочу вас предупредить, в ваших же интересах не раскрывайте моего инкогнито... Всё...

Он отстал, так как тропинка сузилась. Но доктор никак не мог прийти в себя от изумления.

...Ташкент. 1918-й год. Туркестан отрезан от России. Голод. Продуктовые карточки. Зелёный горький овсяный хлеб. Тёмные улицы. Холод. Разруха. Стоят железные дороги. Паровозы отапливают сушёной рыбой. Вереница голодных на улицах. Каждую ночь подбирают в Кауфманском сквере и у вокзала трупы замёрзших, умерших с голода. У рабочих, служащих ввалившиеся щёки, уста­лые глаза. По Пушкинской улице идёт невысокий цвету­щий человек, с красным от сытости и мороза лицом. На этом человеке добротный изящный романовский полушу­бок, офицерская папаха. На ногах американские ботинки, в руках изящный стек... Вся внешность свидетельствует о сытости, благополучии человека. Доктор знает этого преуспевающего гражданина. Когда-то они учились вме­сте. Тогда он был Петькой, но теперь... Позвольте пред­ставиться — председатель продовольственной управы Ко­ровин Пётр Ирикеевич — член партии социалистов-рево­люционеров левых. Наша задача — борьба с голодом, разрухой... Разговор переносится в комфортабельную квартиру. Отлично, даже богато сервированный стол. Вкусный обед. Обильные, хорошо приготовленные блюда. Украинский борщ, свиные отбивные, рыба, заливное. Лилейные, пикантные, обнажённые ручки молоденькой хозяйки. Приятное тепло в кожаном кресле и лампы с оранжевым абажуром. Дружеская беседа об универси­тетских днях, о Санкт-Петербурге, о студенческих сход­ках. На улицах Ташкента тьма, оледенелый булыжник, бесконечные очереди за хлебом, стрельба, голод, нищета. А здесь, в квартире Коровина, — уют, сытость. Горячий ток растекается по жилам. Ах да коньяк. Потом... спор, крик. Из-за чего? Началось с российского прекраснодумия, с альтруизма. Поглаживая полную спину, нежившейся у него на коленях хозяйки, Коровин снисходитель­но прошёлся насчёт доктора. Сказал что-то вро-де: «Эх, простая ты душа. И чего голодом сидишь, надрываешься в своём Наркомздраве. Ради чего? Медицина для проле­тария — звук пустой!» Доктор возражал, приводил ужас­ные цифры смертности детей в Туркестане-коло-нии, гово­рил о высоких идеалах. «Вот твои идеалы, — посмеивался Коровин, — драные на тебе ботинки, в прорехи тело голое видно, скулы обтянуло кожей! А у меня смотри — ника­ких идеалов, квартира, обед, девочка... не правда ли?» « Bien appetissant!... (* Очень аппетитна!). Всё брось, дорогой тезка. Иди к нам. Я тебя устрою». — «К вам? К кому?» «Скажу потом, а твоя медицина, твои сопливые детки пролетари­ев, их жалеть не нужно!»