Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

— Зачем нам спорить со львом, — продолжал Тиша­бай ходжа. Пойдите поклонитесь Энвербею, склонитесь в поклонах — вот и головы сохраните.

— А ты откуда знаешь? — спросил Шакир Сами с внезапно возникшим подозрением.

— Знаю? — вдруг стал заикаться бай. — Нет... я... мы... думаем... мы... я..

— Нет, теперь нам голов не сносить, — сказал Шакир Сами. — Наши люди — не покорные люди. Наши люди смелые, горячие. Давно, очень давно они пришли в Курусай с гор. Три года стояли страшные зимы, три года не таял снег, сады погибли, поля не родили. Пришлось прийти в долину, просить у бека земли. Завёл себе бек новых подданных. Получал исправно с них налог. Раз приехал бекский амлякдар и говорит: «А теперь давайте ещё!» Спра-шивают его: «А ещё что?» «Давайте по пуду пшеницы на подарок беку». Сказал амлякдар и пожалел. Как закричат женщины, как набегут... Потре­пали ему бороду, почти всю по волоску выщипали, из­рядно лицо поцарапали, поколотили... Давно это было, очень давно. Но с тех пор про наших курусайцев пошла слава такая, что налогосборщики к нам стали ездить с неохотой. Кому охота, чтоб ему бабы глаза выцарапа­ли да бороду выдернули?! И так чуть что, бывало, муж­чины соберутся, поохают, подумают и решат: «Бек приказал — придётся повиноваться. Против силы не пойдешь». А женщины соберутся вокруг и кричат: «Эх вы, слабо­сильные слюнтяи. Где ваша гордость, где ваша честь?! Попробуйте домой прийти, под одеяло не пустим!» Что ж, страшно — не страшно, а бекские люди с чем при­едут, с тем и уедут: им на небо покажут, на горы пока­жут, на степь, и говорят: вот наверху аллах живет, а в степи дорог много. И так вежливо — без крика, без шума — людей бекских выпроводят. Наезжал и бек с силой большой. Били курусайцев, головы рубили, но только с бабами справиться не могли. Как пойдут камнями швы­ряться, масло кипящее с крыши лить, палками колотить, тут никакие беки не выдерживали, отъезжали. Недаром прозвали курусайских баб воинами. А забыли бека Даулят Парпи, который над нашей девицей надругался? Что с ним наши курусайцы сделали? Неудобно сказать, Взял его эмир к себе на службу в евнухи... А что мы, курусайцы, сказали, когда гиссарский бек прислал своего есаула требовать тридцать коней для воинов сражаться с большевиками. Кому охота свою последнюю лошадь отдать?! «Ослы, носящие поклажу, лучше людей, при­тесняющих ближних», — так мы сказали есаулу. Ни одной лошаденки бек не получил, а есаул его еле-еле ноги из Курусая унес, радуясь, что остался жив. Эмира мы не боялись, бека не боялись, амлякдара не боялись, Батырбека и Ибрагима не испугались и Энвера не по­боимся. Сегодня каменный буран на головы врага обрушим и завтра обрушим. Не запугает нас Энвер.

— Все вы вояки, и бабы даже у вас воины, а вон что сделал проклятый Батыр Болуш со мной — почет­ным человеком, — захныкал Тишабай ходжа. — А теперь на вас идёт сам всесильный, гнев его леденит землю. Он дракон, настоящий дракон! Что он оставит вас в покое? Да он теперь не успокоится, пока из ваших глупых го­лов минарет не сложит.

Шакир Сами усмехнулся.

— Ну нет, если жены у нас воины, то уж мужьям надо в богатырях ходить. Мы, курусайцы, если встречались с большими людьми, с коня никогда не слезали и носом в пыль-грязь не тыкались, не то что дехкане из других кишлаков. А ты, бай, не прикладывай пластырь к чужим ранам, свои лечи. Ты «охал-вохал», а Батыра Болуша мы прогнали в одних подштанниках. Его людо­едам мы укоротили жизнь, а теперь, по-твоему, всё, что уцелело от вора, отдадим гадальщику, а? Ну, нет. По­клонись людям Курусая, они тебя от смерти избавили.

Дехкане и пастухи, старейшины кишлака Курусай, согласно кивнули Шакиру Сами головами и повернулись к Тишабаю ходже спинами.

Что его слушать, этого бая.

Шакир Сами тоже повернулся к нему спиной и толь­ко бросил:

— Иди, бай, в свою михманхану... сядь в свой сан­дал и сиди...

Слова «сандал» и «михманхана» произнесены были со всем пренебрежением, на какое только способен был Шакир Сами.

— Он богат, — говорили про себя кишлачники с за­вистливым почтением, он — Семь Глоток — греется под своим сандалом, чай пьёт, пшеничные лепёшки жрёт. Снаружи у него брюхо всегда в тепле, точно в бане, а внутри у него всегда брюхо полно. Напихано в него и мяса, и риса, и жира. Ему что, залез в сандал — и наслаждайся. Кругом холод, снег, ветер, а у него блаженство. Ему и помирать не надо, чтобы в рай по­пасть...

Единственная михманхана в кишлаке, где имелся сандал, принадлежала Тишабаю ходже. Нехитрое устройство, этот самый сандал. Сделал кетменем в глинянном полу оташдон — квадратную в четверть глуби­ны яму, положил в неё пышущие жаром угольки, поставил небольшой сбитый из твёрдого дерева сандал, такую низенькую, в пол-аршина вышиной, табуретку, а сверху накинул ватное одеяло. Сиди и наслаждайся. Приятно в мороз и вьюгу снять сапоги или мягкие туфли, размотать портянки, сесть около сандала и засунуть босые ноги под одеяло. Сразу же тепло побежит по всему телу, блаженная истома охватит душу, и сон смежит глаза. Тепло, хорошо, и не хочется думать о том, что снег обложил скалы и ущелья, что льдистая, скользкая корка покрыла тропинки, что с курящихся вершин мчится стужа такая, что звери дрожат от озноба.

Но бедняку сандал был не по карману, и приходи­лось ему в холодные зимние ночи греть руки у дымного костра.

Но бай не обрщал внимания на насмешки. Морщась от боли, он уговаривал курусайцев сдаться. Он даже предложил, что сам пойдёт просить Энвера пощадить жизнь людей.

Вой женщин стих. Дехкане стояли на крыше и смо­трели пустыми глазами перед собой. Невероятно! Они победили. Враг отступил.

— Хватит болтать, бай, — рассердился Шакир Сами. — Как ты смеешь смущать людей?! Басмачи звери, поща­ды ждать от них не приходится. Убирайся.

Но бай ныл и ныл и не хотел уходить.

— Я — Ревком, тебе приказываю. Слышишь?! — за­кричал Шакир Сами, — иначе плохо тебе будет.

Тишабай ходжа поплёлся, поддерживаемый слугой, к себе в михманхану на холме.

Орда чернела вдали плотной массой. Басмачи, изум­лённые, не двигались. Многие сквозь зубы цедили про­клятия. По полю ползли, плелись раненые, ушибленные. Жёлтая трава расцвела яркими пятнами атласных ха­латов убитых и тяжело раненных.

Солнце зашло за далёкие горы. Полнеба охватило закатным багрянцем. С востока накатывалась тьма.

И вдруг снова кишлак завопил. Но теперь крик зву­чал не предсмертным воплем отчаяния. Нет! Дехкане и дехканки, старики и дети в диком восторге вопили, славя свое мужество, свою, может быть, недолгую победу. Они кричали что-то совсем не разборчивое. Но крик торжества разносился так громко, пронзи­тельно, что басмаческие кони прижимали уши, храпели и пятились, а сами басмачи чувствовали холод в сердце.