Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

— О, там живет отец моего отца... Он землепашец. Он старейшина...

— Как зовут твоего деда?

— Моего достопочтенного деда зовут Шакир Сами.

Пантелеймон Кондратьевич даже остановился.

— Ты внук Шакира Сами! Молодец твой дед! Вся Восточная Бухара рассказывает, как он вступил в битву с самим Энвером. Теперь он председатель Ревкома.

— О всевышний! — только мог пробормотать Иргаш. Он больше не сказал ни слова. Он отлично сообразил, что из подвига Шакира Сами он может извлечь немалую для себя выгоду.

И он мгновенно изменил свое поведение.

На заставе, помещавшейся в маленькой мазанке, он уже не просил подобострастно, не молил о пощаде и по­мощи. Нет, он не без наглости требовал коней, оружия для себя и для своих спутников (Конечно, он ничего не сказал об оружии, которое им пришлось утопить в реке). Он собирался немедленно ехать в Курусай к своему деду и громко выражал свое неудовольствие, когда Пантелей­мон Кондратьевич не отпустил их сразу.

Откровенно говоря, у Пантелеймона Кондратьевича возникли кое-какие сомнения. Путаный, неясный рас­сказ Иргаша был не очень правдоподобен. В найденной на Иргаше кожаной фляге оказался коньяк. Мусульма­нин, дехканин, как себя называл Иргаш, — и вдруг фляга с коньяком! Неясен остался и случай с ребёнком. С чего он, отец, стал бы топить родную дочь. Конечно, испугал­ся? Боялся, что она своим плачем выдаст их. Но ведь Иргаш и его спутники уверяли, что они возвращаются добровольно. Держались задержанные все мрачно, мол­чаливо. Поглядывали они на красноармейцев, как заме­тил Пантелеймон Кондратьевич, не очень дружелюбно. Могла бы пролить свет на всю историю Дильаром, но она молчала и только плакала над своей маленькой ме­тавшейся в жару дочкой. Осторожно, очень мягко Пан­телеймон Кондратьевич всё же допросил Дильаром. Но ему ничего не удалось выяснить. Молодая женщина мо­тала головой. Чудесные глаза её горели сквозь шарф, подаренный ей женой одного из командиров, и она с тихим ужасом твердила:

— Дочь у меня, дочь живая, оставьте Иргаша в по­кое... Дочь жива. Отпустите нас... Я боюсь...

Доблесть — достояние

стремящих­ся к высокой цели.

Фирдоуси

Летом в Туткауле пусто. Здесь в котловине, окружён­ной высокими скалистыми утесами, очень душно. Жари­ща такая, что нечем дышать. Все уезжают, по возмож­ности, в горы, где испокон веков находятся богарные пашни туткаульцев. Около Туткаула река Вахш проби­вается через толщи конгломерата и мчится в глубоком каньоне к щели Пуль-и-Сангина. Буйные коричневые во­ды, все в ореоле седой пены, взметываются на наклонные пласты каменной породы, а затем с грохотом низвергают­ся в кипящий и гремящий котел. Ничто живое здесь уце­леть не может. Если против Нурека кто-нибудь из пере­плывающих на гупсарах реку чуть зазевается, его прогло­тит ненасытный Вахш, и даже костей никто не найдет. Сами забардасты — твердорукие силачи, не боящиеся ни холода воды, ни бешеной стремнины, — и те не ре­шают-ся переправиться через реку даже в версте от громовой щели.

Дорога бежит по узкой полоске между каменистой стеной и ущельем. На повороте возникают высоким об­рывом великолепные малинового цвета пласты отшли­фованного до блеска песчаника. Стены речного ложа настолько сближаются, что сверху не видно ревущей воды. Огромная река, раскидывающаяся в верхнем плесе в ширь Днепра у Киева, сжимается горами в трубу шириной едва ли не в три сажени и исчезает на глазах. Ре­вущий поток почти уходит под землю. Вода клокочет и гудит где-то внизу, отчаянно вгрызаясь в грудь гор. Ка­жется, что можно перепрыгнуть через щель. Здесь, над Вахшем, перекинут единственный мост Пуль-и-Сангин, связывающий два берега. Ещё недавно мост служил источником обогащения каратегинского бека, так как здесь с каждого вьюка чиновники взимали теньгу, а с го­ловы скота — четверть или полтеньги. Ниже моста течение Вахша остаётся всё таким же сумасшедшим, и над ущельем стоит, особенно по утрам, радуга в тумане мельчай-ших брызг.

Гриневич, невольно любуясь величием гор и дикого ущелья, трезво взвешивал стратегическое значение Пуль-и-Сангина. Он отлично понимал, что десятка метких стрелков достаточно, чтобы сдержать натиск на мост це­лого полка. Справа в этом месте, по краю долины, подни­мается почти отвесный скалистый хребет, слева, в глу­боком с вертикальными стенками ущелье, мчится буйный Вахш.

Узкая речная терраса и стала полем боя между пе­редовыми частями бригады Гриневича и бандой Касым-бека, прикрывавшей отход энверовской армии. Касымбек использовал своё численное превосходство и, уверенный в полной обеспеченности своего тыла, смял проскочивших через Пуль-и-Сан-гин конников. Большинство из них толь­ко недавно пришло в Красную Армию.

К тому же, Сухорученко, недавно вновь назначенный комэском, поспешил, погорячился и ударил в лоб. Наде­ялся он на легкий успех, но не учёл, что басмачей под Туткаулом воглавляет умелый, опытный военачальник Касымбек, обороняющий, к тому же, владения свои и своего отца. Дрались басмачи за свою собственность от­чаянно, и атаки красных конников захлебнулись. Понеся потери, Сухорученко отступил к Пуль-и-Сангину. Эскадрон оказался в мешке на левом берегу. На узком деревянном мосту, носящем почему-то название «Камен­ный», образовался затор.

— Организуй оборону, не пропускай к мосту, пока не выведут раненых, — приказал подоспевший к концу боя Гриневич бледному, израненному Сухорученко. — А я по­смотрю, что там, на том берегу.— Он переехал через мост и, не разбирая дороги, по камням, скалам галопом поска­кал под пулями, пропуская мимо себя потрёпанных, оша­левших бойцов, окончательно растерявшихся в непри­вычной обстановке среди гигантских скал, осыпей. Более опытные бойцы залегли в укрытиях и пытались остано­вить напирающих массами, обезумевших от радости и победы касымбековцев. Сухорученко, уверенный в несо­крушимости своего удара, не обеспечил отхода. Положе­ние становилось отчаянным. Пулемёт, как назло, заело, и над столпившимися среди валунов ранеными бойцами висла смертельная опасность. С обнажёнными клинками, с ножами в зубах, с воем и воплями «алла, алла!» бас­мачи ползли по скалам, лезли, рвались к мосту.

Заставив своего Серого карабкаться по козьим троп­кам, Гриневич взобрался на господствующий над доли­ной утёс. Отсюда он сразу же оценил обстановку. Мысль его работала стремительно. Приходилось принимать ре­шение мгновенно. Шагах в двухстах внизу, в знойных струйках, поднимавшихся над согретыми камнями, он уже видел искажённые, возбужденные лица басмачей; на пиках колебались черно-красные, лохматые страшные комья. «Головы наших...» — вздрогнул Гриневич. Вверх по обрыву карабкалось несколько красноармейцев, таща на поводу коней. И, временами останавливаясь, с ру­ганью посылали пули вниз в гущу басмачей.