Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

А голос всё бубнил:

— Грозила славным последователям пророка смерть от жажды. Тогда по приказу пророка, да прекло­нят все колена перед его неслыханной мудростью, все знамена воткнули в землю у подножия горы...

— Горы... горы... горы турецких трупов на Кавказе... у Багдада, в Палестине... в Дарданеллах... Пусть прокля­ты будут Дарданеллы. Именно там взо-шла звезда Кемаля, того самого Кемаля, который вышвырнул из Стамбу­ла его... покорителя мира.

— И тогда он, покоритель мира, простёр руки к горе и помолился, и вышел пророк Давид и... — рассказывал чайханщик.

— Проклятие... Никакой пророк не помог тогда предотвратить развал и разгром... Всё хуже и хуже становилось... Час пробил, и перед глазами всех пред­стала судьба мировых планов такой, какая она есть... Всё рухнуло, и тогда он, Энвер, сделал отчаянное уси­лие... Казалось, счастье повернулось к нему... Восемна­дцатый год... год взлёта... Чтобы спасти то, что казалось можно было спасти, он бросил толпы голодных, обезу­мевших турок на Закавказье, откуда после революции ушла русская армия. Грузия, Армения лежали перед ним беспомощные, прекрасные, богатые... И он бросил на них турок под командой своего брата Нури-паши... И снова в сводках запестрели победные слова. Пал Баку... Снова полилась кровь армян... Он отдал приказ: «Убивайте!» И турки убивали... Но всё напрасно... Разве воскреснет труп?..

— И Давид-пророк даровал мусульманам самовар! Он вынул из скалы самовар.

— Самовар?!.. Что за издевательство... — Энвербей вскочил. Он наступал на перепуганного чайханщика, ободранного, жалкого человечка, прятавшегося за самоваром, и кричал: «Убрать, убрать!»

Он стоял посреди чайханы, топал ногами и кричал: «Убрать, убрать!».

Подскочил мертвоголовый адъютант и, схватив за шиворот чайханщика, что-то сердито говорил ему. Подбежали кавалеристы из охраны. Дехкане, пастухи, стоявшие перед чайханой, в испуге закричали. Несколь­ко минут никто ничего не мог понять. Думали даже, что на зятя халифа кто-то покушался и дехкан согнали в кучу, наставив на них дула винтовок.

Только теперь Энвербей сообразил, что он просто смешон. Он заулыбался и приказал адъютанту отпу­стить чайханщика.

— О чем ты говорил?.. Какой пророк Давид? Какой самовар?

— Господин —упал на колени чайханщик, — кля­нусь, я не виноват, кля-нусь, я только рассказывал твоим воинам рисоля — предание о покровителе чайханщи­ков пророке Давиде. Он дал людям первый самовар и...

— Хорошо, хорошо, — сказал благосклонно Энвербей.

Он уже перенесся из прошлого в настоящее. Он смот­рел на чайхану, на дорогу, на толпящихся под дулами винтовок крестьян и думал о том, что вот он — человек, державший в руках бразды правления могущественного государства, командовавший одной из лучших армий в мире — ныне сидит в грязной чайхане и его окружают такие чужие холмы, а перед ним чужие люди, которые называют себя мусульманами, но которые совсем не горят желанием проливать кровь за знамя пророка.

В нём проснулось желание разъяснить, втолковать им величие идей джихада. Он лихорадочно искал дово­дов, ярких убедительных положений. Он горел желанием действовать.

Он приказал всем сесть. Став на шатком помосте в позу, он произнёс речь. Он говорил длинно, пространно. Он приводил выдержки из корана, ссылался на автори­тет толкователей религиозных догм.

— Если я недоволен жизнью, то что я могу поде­лать, — проповедовал он. — Я не могу, я не смею быть недовольным божьим предопределением — текдиром. А аллах предопределил именно мне, зятю халифа право­верных, взять в руки меч пророка и прийти к вам, о мусульмане, и, поражая беспощадно неверных больше­виков и им подобных, поднять вас, жителей Горной страны, на борьбу за создание великого мусульманского государства. По божьему предопределению, я пришел к вам и, избавляя вас от величайшего греха — впадения в неверие — призвал вас, люди, под знамя пророка, дабы раз и навсегда покончить с нечестивыми большевиками и повергнуть в прах нечестивое коммунистическое учение Ленина.

Все присутствующие в чайхане встали вдруг разом как один.

И это было так неожиданно, что Энвербей замолчал.

Дикими, остановившимися глазами смотрел он на поднявшихся горцев.

Воцарилось долгое молчание...

И вдруг он понял.

Он понял, что горцы встали при имени Ленина.

Да, присутствовавшие в чайхане не поняли, почти ничего не поняли из длинной невнятной речи Энвербея. До их сознания не доходили вычурные, заумные фразы, произнесенные к тому же с сильным турецким акцен­том. Дехкане напрягали внимание, они вслушивались в незнакомые мягкие слова и ничего не понимали. Не дошли до них и изречения из корана, потому что никто не понимал здесь по-арабски.

Они с недоумением и с испугом смотрели на стоя­щего перед ними во весь рост невысокого военного чело­века, разглядывали с интересом и завистью его неве­роятно красивые блестящие сапоги, скучали и тоскливо ждали, отпустят их или не отпустят. Если бы они не знали, что это зять халифа, если бы не кровавые жесто­кости Энвербея, может быть, они и слушать бы не стали этого прищельца, чужого человека из чужой страны, который принёс столько горя, несчастий, бед их мирным долинам. Всё это смутно копошилось в их мозгах тяжелодумов, людей невежественных, неграмотных. Одно для них было ясно: этот большой начальник стоит в блестящих сапогах посреди чайханы и что-то им повелевает делать, а по ту сторону дороги выстроились люди большого начальника и держат наготове винтовки, которые так громко стреляют и так беспощадно убива­ют. Раз так, надо слушать. Он начальник. Надо его слу­шать и повиноваться.

Они сидели, покачиваясь на месте в такт чужим сло­вам, произносимым чужим человеком, согласно мотали головами и начинали даже дремать под свист горячего крепкого ветра, который нет-нет да и врывался под жалкую кровлю чайханы.

И вдруг, словно молния сверкнула: — Ленин!

И безотчетно они вскочили при великом имени. Что? Почему? Зачем? Имя Ленина произнес этот начальник в лакированных сапогах.

Безотчетно они встали, тем самым отдавая дань вели­кому имени, которое знало уже в то время всё трудя­щееся человечество, которое знали и они, таджики горной долины, знали не просто как имя, но как имя великого защитника трудящихся от гнёта и произ­вола.

Вот почему встали почтительно горцы, когда Энвер произнёс имя Ленина.

Поднятая в воздухе рука Энвербея бессильно опу­стилась. Из горла его вырвался неразборчивый, непо­нятный звук, похожий на сдавленное рыдание, вопль негодования. Он сделал два шага по кошме к стоявшим в молчании дехканам. Взгляд его, угрожающий и жесто­кий, заставил их попятиться. Энвер хотел сказать что-то, но вдруг повернулся и, звеня шпорами, побежал по скрипевшим ветхим доскам помоста, соскочил с возвы­шения, бросился к коню, взлетел на него и помчался по узкой горной дороге навстречу ветру, песку, пыли к далеким зубчатым горам...