Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

Сеид Музаффар поднял посох и, раздавая щедро удары по головам, плечам, спинам духовных лиц, выгнал их, безропотных, жалких, ничего не понимаю­щих, из михманханы.

Он остался один с Пантелеймоном Кондратьевичем. О чём они беседовали, никто так и не узнал.

Вонзи в себя иглу, а потом уж вонзай

в моё тело остроконечный кинжал.

Абу'л Ма'ани

Изрыгнувший гнусь о родном отце хуже

грабителя могил.

Пусть захлебнётся змеиным ядом.

Джелал Эбдин Руми

Привалившись спинами к глиняной горячей стенке, сидели на корточках кунградцы-чабаны. Толстые ват­ные халаты, большие, небрежно наброшенные, побу­ревшие от времени и грязи чалмы хорошо защищали от палящих лучей солнца. Но видимо чабанам не при­выкать было к жаре, потому что кисти рук их, лежав­шие на коленях, совсем почернели от загара, а белки глаз и выцветшие тощие бородки белели на очень тёмных сухих лицах. «Совсем как у великомучеников на рублёвских иконах», — подумал Пантелеймон Кондратьевич, и ему стало даже смешно от такого сравнения: фанатики-мусульмане, похожие на православных угод­ников! Самому Пантелеймону Кондратьевичу приходи­лось туго в одуряющем пекле. Не случайно же район Термеза значится во всех учебниках географии как од­но из самых жарких мест земного шара. Но командир и виду не показывал, что ему невмоготу стоять здесь, на раскаленной глиняной площадке, и вести разговоры с почтенными представителями могущественного племени кунград. Сухая земля, глиняные стены кубического грубо слепленного здания пылали, точно огненная печь, и Пантелеймону Кондратьевичу ужасно хотелось спря­таться в маленький кусочек только-только родившейся тени.

Но служба службой, и уйти сейчас, не кончив разговора, — значило прервать переговоры с самыми почтен­ными и важными людьми всей округи. Накануне по­граничники помешали кунградцам угнать за Аму-Дарью тысяч двадцать баранов. Пастухов задержали. Ночью на заставу приехали старейшины племени. Старики сидели здесь с рассвета, в тёмных глазах их читалась мудрость мира, а в медлительных словах — древний опыт поколений. Никакая дипломатия, никакие уговоры не производили на них впечатления. Ни на какие по­ловинчатые предложения они не шли. Мир или война. Если он, Пантелеймон Кондратьевич, командир, отпу­стит кунградских джигитов и вернёт задержанные на переправе через Аму-Дарью отары, — мир, если нет — они снимаются и уходят в Локай, а Локай — значит Ибрагимбек, значит басмачество. Разглядывая узор, вырезанный елочкой в серой глине стены, Пантелеймон Кондратьевич, медленно подбирая слова, разъяснял в десятый раз:

— Ежели бы скот принадлежал крестьянам и пас­тухам, я бы вернул его вам сразу, но мне сказали, что скот вашего бая, арбоба Тешабая ходжи, который и не живет здесь, а где-то в Гиссаре или Бальджуане, а вы только чабаны и пасете его баранов и коз. И что вы так хлопочете, друзья? Вам неприятности, неудоб­ство, вас задерживают, в вас стреляют, вы жизнью рискуете, а ваш бай или арбоб, как его там, сидит себе дома, и его блоха не укусит. Сами впроголодь живете, подвергаетесь бессовестной эксплуатации, а за поме­щика-живоглота просите, горой за него стоите. Темнота беспросветная! Худым, что от бая идет, вы мешки на­биваете, а хорошее и на ладони у вас уместится!

Но кунградцы не понимали, что такое эксплуатация, и до них плохо доходил смысл слов русского команди­ра. Каждый раз, как Пантелеймон Кондратьевич, произ­неся фразу, останавливался, кунградцы поднимались, кланялись, точно во времена эмира, и говорили враз, чуть ли не хором:

— Да процветает ваш дом, господин. Милости ваши безмерны, господин. Обычай наш старый, от бога. Бай наш Тишабай ходжа, отец наш родной, тоже от бога, а у всякого, кто дунет на светильник, который возжёг бог, борода загорится. Мы к вашим услугам, таксыр, отпустите наших баранов, отпустите наших сыновей, не подвергайте их мучительной казни.

Пантелеймон Кондратьевич объяснял, что Красная Армия — армия народа, армия свободы и никого мучи­тельной казни не предает, но стоял на своем, что по­граничники не позволят угонять из советской страны на ту сторону, за границу, скот — народное достояние. Старики-кунградцы опять вставали, вздыхали и повто­ряли жалостливые слова о милости, о сыновьях, кота-рым грозили, по их мнению, мучительные пытки и смерть. Переговоры явно затягивались, Пантелеймону Кондратьевичу начинало казаться, что мозги у него закипают, красный туман порой застилал ему глаза, и он сначала не поверил, что далеко на желтой плоско­сти степи появился быстро скачущий всадник. Он при­нял его за черное пятно, рябившее в глазах и колебле­мое струйками жара, поднимавшимися вверх над ис­сушенной, раскаленной, почвой.

Не прекращая беседы со стариками, Пантелеймон Кондратьевич крикнул:

— Товарищ Тимошин, подай чай гостям!

Сам он быстро зашел за домик и в бинокль изучал приближающегося всадника.

— Ничего примечательного... басмач не басмач... винтовки нет... Джигит с почтой, что ли?

Он прошел мимо купградцев, пивших чай столь же солидно, сколь они вели разговоры. «Сидите, сидите», — сказал он, когда они почтительно поднялились, и ушёл в здание. Насчёт всадника он не беспокоился. Бойцы, далеко выдвинутые в степь, всё равно перехватят его.

Старая глинобитная сакля, где размещался сейчас кабинет начальника пограничной заставы, служила не одному поколению амударьинских казакчей — контра­бандистов. Несмотря на тщательную уборку и чистку, она выглядела тёмной и грязной. Да и разве ототрёшь, отмоешь копоть горевшего здесь многие десятки лет костра. Чёрные стены внизу залоснились, отполирован­ные до блеска спинами людей. Но хоть и временно здесь находился Пантелеймон Кондратьевич и каждую минуту мог сняться и уехать, тем не менее даже самый придир­чивый взгляд не обнаружил бы ни на грубых глиняных полочках тахмана, ни на земляном, плотно-утрамбован­ном полу ни пылинки, ни соринки. Всё убранство каби­нета начальника погранзаставы состояло из пере­метных сум, узбекских двух сундуков, обитых цветными пластинками меди, паласов и кошм. В углу на стойке стояли винтовки и ручные пулемёты.

С облегчением вдохнув сырой, почти холодный, если сравнить с наружным, воздух, Пантелеймон Кондратье­вич сел по-турецки на палас и занялся разбором почты. «С каждым днем горячее, — думал он, перечитывая пись­мо, полученное из Ташкента. — Вот взять этого... Хикс — англичанин, очевидно, принял мусульманство, учился в Стамбуле. Смотри, куда тянутся щупальцы... связан был с деятелями партии младотурок... Давно работает. Не­давно произведен в чин майора... Советуют смотреть в оба. Опасный тип имел какое-то отношение к Бейли Малессону. Где-то появился около Кабадиана под личиной пенджабца или индуса. Держит контакт с Энвером. А появление такого типа означает, что Лондон затевает крупную акцию. Ташкент требует установить, под каким именем он путешествует».