Михаил Шевердин - Набат. Агатовый перстень

Он и сам злился и на небо и на землю. Терпеть не мог все способы передвижения, кроме путешествия вер­хом, да и то обязательно на спине своего незаменимого Белка, а где теперь он — милый сердцу Белок, такой красивый, беленький, с такой замечательной, мягкой, успокаивающей душу ходой?

Не нравилось Алаярбеку Даниарбеку все это пу­тешествие. Очень сиротливо, неуютно чувствуешь себя на открытой всем ветрам и взглядам палубе каюка, когда с черепашьей скоростью ползёшь мимо густых ка­мышей. Он проклинал и Петра Ивановича, и самого себя за то, что сел на эту гнусную лодку. «Страх при­сущ осторожному, — твердил он себе, — какой из меня вояка! Не всё, что кругло — грецкий орех! Довольно. У тебя семья, дети, Алаярбек Даниарбек. Ты бросаешь камни не по своим силам!»

В промежутки между малярийными пароксизмами Файзи как начальник отряда с упорством маньяка твердил:

— Эх, доктор, разве можно! Добрый ты человек, но что станет с нашим делом? Понимаешь?

И Пётр Иванович понимал. Чувство вины перед то­варищами побудило его совершить поступок, вовлекший его в приключения поистине опасные, но это случилось несколько позднее.

А сейчас тяжёлый каюк со скрипом и стоном полз, именно полз, по шоколадному, дышащему льдом и сне­гам Вахшу.

Здесь, в низовьях, эта бурная река, вырвавшись из гор, текла важно и срав-нительно спокойно среди степей и холмов. Местные вахшские речники обижались, что их неуклюжие ладьи Юнус называл каюками. Свои суда, в которых испокон веков плавали по Вахшу, они имено­вали кема, то есть корабль. Действительно, громозд­кие лодки, грубо сшитые из тёмных, почти чёрных, досок, могущие вместить сразу по два десятка лошадей и множество народу и груза, больше походили на кораб­ли. Сходство усиливалось, когда на таком кема подни­мался огромный квадратный парус.

По берегам тянулась ярко-зеленая полоса камыша, серебристые шапки лоха, а дальше жёлтая степь под­нималась плоскими ступенями к фиолетово-красным горам. Оттуда тянуло раскалённым воздухом, време­нами перемежавшимся холодными струями, освежавши­ми лица и вызывавшими приступы озноба у маляри­ков.

Вдали, в жёлтом мареве, маячили фигурки рабочих-бурлаков. Шагая по береговой тропинке, они тянули каюк. Канат шлепал по мутной воде. Бурлаки пели что-то однообразное и унылое, вроде: «Тянем, тянем... Тя­нем, тянем!». Солнце всходило, поднималось к зениту, грело всё сильнее и сильнее. Дула винтовок накалялись так, что к ним нельзя было прикоснуться. Наступал вечер, а люди всё шли и шли по берегу сквозь камы­ши, шагая по коричневой воде болот, по колючке, через высокие мысы. Тучами слетались комары. Местами, когда попадали на мелководье, все здоровые хватали шесты и, упираясь в галечное дно, толкали каюк. На мачте всё время сидел боец и смотрел на степь, горы, тугаи: не скачут ли воины ислама.

С наступлением темноты каюк подтаскивали к бере­гу, зажигали дымные костры, больных укладывали по­ближе к огню, чтоб им не повредила ночная сырость и не докучал особенно гнус. На свет из зарослей выбегали большие рыжие фаланги. Чавкали и сопели в камышах кабаны. Пётр Иванович не раз порывался пойти под­стрелить секача, но каждый раз его останавливала мысль: «На выстрелы ещё кто-нибудь наскочит!» Он сидел у костра, смотрел на огонь. Сосало в пустом желудке, и оставалось только жалеть, сколько «отбивных котлет» гуляет по камышам, в то время как приходит­ся подтягивать солдатский ремень на животе.

Почему-то на доктора напала бессонница. По-види­мому, от последних событий, сдали железные докторские нервы. Опасность ходила рядом, повсюду. Каюк плыл по реке медленно, но что было там, за узенькой полос­кой берега, никто как следует не знал. Голодающие, выползавшие к реке, говорили о басмачах, о разорении, о голоде, но ничего больше сказать не могли или не уме­ли. Вооружённые люди разъезжали по степи и горам, нападали на селения, угоняли скот, забирали хлеб. Кто-то передал слух, что в Курган-Тюбе — басмачи. Файзи и доктор долго советовались, что делать, и реши­ли плыть дальше. Возвращаться было всё равно, что лезть в пасть тигру.

Ворочаясь на камышовом ложе сбоку на бок, злоб­но отбиваясь от комаров, Пётр Иванович всё думал. Мысли его вихрем проносились в мозгу и нет-нет возвра­щались к ишану кабадианскому.

Много людей встречал и видел на своем веку доктор, но Сеида Музаффара не понимал. В первые две встречи на Чёрной речке и в Павлиньем караван-сарае он показался ему обыкновенным дервишем, странствую­щим монахом, каких много. Теперь же, после всего случившегося два дня назад, доктор просто недоуме­вал.

Когда отряд Файзи после тяжелых боев с энверовцами, наконец, оказался в Кабадиане отрезанным от частей Красной Армии, Сеид Музаффар не проявил к добровольцам никакой враждебности. Но никто не мог сказать, что он чем-нибудь им помог. Ишан кабадианский не выходил из своего подворья и запретил своим людям даже разговаривать с добровольцами.

На второй или третий день ишан Музаффар при­слал за доктором человека.

Войдя в михманхану, Петр Иванович сразу же тог­да признал в ишане кабадианском «своего дервиша», как он мысленно выразился. Сеид Музаффар и виду не показал, что он знает доктора. Он жаловался на боли в ногах и попросил лекарства.

Когда доктор осматривал его, Сеид Музаффар вдруг вполголоса заметил:

— Аллах соединяет людей и разъединяет.

— Да, — заметил Пётр Иванович, — кто бы знал, что вы подниметесь на вершины благополучия.

— Благополучие земное — труха! — ответил ишан, — но ты хороший табиб и светлый ум. Сегодня придет к тебе некто Мурад. Требуй с него всё, что нужно для твоих людей.

— Это не мои люди. Наш начальник Файзи.

— Я не знаю Файзи. Я знаю тебя, доктор.

Мурад оказался очень расторопным и дельным человеком. Он обеспечил отряд всем необходимым. Он точно из-под земли раздобывал баранов, муку, овощи.

Каюк медленно плыл по реке, а на дне каюка лежал увесистый груз — винтовки и патроны. Судно трещало от четырёхсот пудов, борта его погрузились почти вро­вень с коричневой, холодной стремниной реки. На па­лубе день и ночь сидели бойцы отряда и всматрива­лись воспаленными глазами в низкие скучные берега, как бы не выскочили откуда-нибудь головорезы-бас­мачи и не попытались бы отбить драгоценный груз, извлечённый из погребов ишанского подворья.

Три дня назад каюк отчалил от берега.

Три дня назад ишан кабадианский после ужина снова позвал к себе доктора, но на этот раз не одного. Он попросил прийти к нему начальника отряда Файзи. Пошли Файзи, Юнус, доктор. Принял их ишан Музаф­фар без свидетелей. Держался он высокомерно. Тонкие хрящеватые ноздри его шевелились, а пергаментная, просушенная солнцем кожа на лбу и в уголках глаз больше чем всегда морщинилась в мельчайшие склад­ки. По обыкновению, ишан смотрел мимо лица собесед­ника, саркастически сжав губы: