Богдан Сушинский - Саблями крещенные

— Говори, — мрачно произнес король, почти с омерзением наблюдая, как Хмельницкий благоговейно опускается перед ним на колени, делая вид, что припадает к поле его рыцарского плаща. — Слушаю, — сказал он, со смертельной усталостью прослеживая ритуал коленопреклонения, который и в лучшие свои годы воспринимал с чувством гадливой неловкости. Особенно, когда ритуал этот исполнялся старыми, мужественными воинами.

Но в этот раз его короткое резкое «говори» прозвучало, как «говори же, говори, раб!».

— Ваше Величество, перед вами — верный слуга польского трона, который много раз, в самых жестоких битвах…

— Мне известно ваше красноречие, полковник Хмельницкий, — резко перебил его король. — Сейчас не время источать иезуитские панегирики. Встаньте и говорите, что вас привело ко мне.

Хмельницкий растерянно взглянул на короля и, немного поколебавшись, поднялся с колена. Он тоже помнил те, лучшие, времена, когда король принимал его почти как равного. И говорил с ним, как с будущим полководцем объединенного коронно-казачьего войска, как с генеральным писарем реестровиков, влиятельнейшим военачальником русичей.

— Ваше Величество, я, верный слуга ваш, припадаю к ногам вашим с просьбой о заступничестве и суровом наказании тех, кто, с чьего-то молчаливого согласия, а может и благословения, убил моего сына, насильно увел из дома жену, захватил и разорил дарованное моему роду вашей королевской милостью имение в Субботове. Кто сжег мельницу и теперь подсылает ко мне наемных убийц, распространяя при этом черные слухи…

Король нервно прокашлялся и поиграл желваками. С каким удовольствием он приказал бы выставить этого просителя!

— Однако привела меня сюда, — заторопился Хмельницкий, четко уловив его состояние, — не только страшная обида, которая нанесена лично мне. Я хочу описать вам, Ваше Величество, все то, что сейчас происходит в Украине, где многие польские шляхетские роды, забыв о чести и святой обязанности своей защищать наш край, блюсти его обычаи и нравы…

Хмельницкий говорил и говорил: о своеволии подстаросты Чаплинского и Чигиринского старосты Конецпольского; о произволе, чинимом не только известными аристократами, но и мелкими правительственными чиновниками; о страданиях украинского люда…

Король знал все это и без Хмельницкого. Прежде чем полковника допустили до королевской приемной, Владиславу IV доложили о том варварстве, которое было учинено над опальным генеральным писарем. А у? ж о том, что вообще творят ненавистные ему, не признающие ныне ни Бога, ни короля, польские аристократы на Украине, — ему не нужно было и докладывать. Однако же слушал, не перебивая.

А Хмельницкий возмущался и живописал, просил и заклинал фактами, совершенно не понимая, что вместо сочувствия, в душе короля накипает холодная спесивая лють. Сейчас перед ним — униженный и растоптанный — стоял тот, кого еще вчера Владислав считал своим наиболее надежным и, возможно, последним влиятельным союзником. За кем виделась огромная воинская сила.

Многое, слишком многое связывал король с именем, славой и дипломатическими способностями генерального писаря реестровиков, готовя свой второй Грюнвальд, чтобы сейчас спокойно взирать на то, как воин, которого он еще совсем недавно произвел в полковники и генеральные писари, трется теперь у его ног, словно избитый шелудивый пес.

Вместо того чтобы, вернувшись в Украину, сразу же взяться за осуществление их общей идеи, Хмельницкий погряз в каких-то хуторянских дрязгах, нажил себе несчетное количество мелких врагов и вот уже который день мечется по судам и приемным польских сенаторов в поисках какой-то там справедливости. Даже если он сейчас и попытается хоть как-то помочь полковнику, кто после этого всерьез будет рассматривать Хмельницкого как человека, способного поднять украинское воинство? А ведь его казачья сила была той картой, которую он, король, всегда имел в запасе, навязывая свою волю сенату, коронному гетману и прочим влиятельным аристократам Польши.

— …Я требую только одного, Ваше Величество, — справедливости. Вашей справедливости, — натужно багровел и почти хрипел от нахлынувших на него чувств Хмельницкий.

«Он, видите ли, жаждет королевской справедливости!.. — вновь остервенело поиграл желваками Владислав, сдерживая жгучую боль в груди, которая напоминала о неизлечимых, погибельных хворях, медленно, неотвратимо загоняющих его в холодное царствие той вечной, а потому истинной справедливости. — Он пришел сюда искать «королевской справедливости»! Он надеется, что все обидчики будут наказаны, а все награбленное у него возвращено, вместе с его убежавшей к Чаплинскому и уже успевшей перейти в католичество женой. Какая наивность! Какая жалкая… наивность!»

— И что же я, по-вашему, должен сделать? — резко перебил просителя. Не будь перед ним Хмельницкий, он и в самом деле приказал бы вышвырнуть его отсюда. Но с Хмельницким поступить таким образом он не мог. И не только из уважения к его былым заслугам перед Польшей. Слишком велика была жажда морального мщения. — Приказать судье решить вопрос так, чтобы вы оказались правы? Но вы находитесь в Варшаве, где любое решение короля должно быть подкреплено статьей конституции, а не в Стамбуле, где оно успешно подкрепляется секирой палача. Или, может быть, по вашей милости, я должен собирать коронное войско и объявлять войну Чаплинскому, Конецпольскому, гетману Барабашу?

— Прошу прощения, Ваше Величество, но господин Барабаш…

— Так вот, именно по вашей милости, — яростно вцепился король в подлокотники трона, — гетман Барабаш оказался предательски обманутым. Вы дошли до такой наглости, что похитили у него «Королевскую привилегию». И молите Господа, что Барабаш до сих пор не примчался сюда и не упал в ноги мне и сенаторам сейма. Только за похищение «Королевской привилегии» вас надлежит лишить дворянского титула, всех прав и маетностей и, как вора, вздернуть на центральной площади Варшавы!

«Значит, король уже знает об этом! — словно громом небесным поразило Хмельницкого. — Тогда он действительно великодушен, если принимает меня, вместо того чтобы позвать гвардейцев и отдать в руки тому же судье, который только вчера по-садистски издевался надо мной».

Уходили в вечность мгновения, а казачий полковник все еще стоял перед польским монархом, сменив и без того бледное лицо на свою собственную посмертную маску. Ненависть к королю, этому ни на что не способному правителю, смешивалась в нем с презрением к самому себе. Только сейчас Хмельницкий по-настоящему понял, как омерзительно унизил себя жалобами и хождениями по судам, как низко пал, выпрашивая у Владислава IV «королевской справедливости», о которой сам король имеет весьма смутное представление. Однако изменить что-либо уже нельзя.