Богдан Сушинский - Саблями крещенные

Кто-то из матросов ткнул Торресу недопитую бутылку с ромом. Моряк опустошил ее, взял за горлышко и с этим оружием воинственно направился к капитанской каюте.

Появление поздних визитеров д’Эстиньо встретил так же, как встретил бы появление у себя в каюте воскресших предков. Почти с минуту он сидел в кресле, уставившись на них, затем медленно поднялся, вышел из-за стола и, повернувшись к ним спиной, опустился на колени перед небольшой иконой.

— Эта икона уже слышала молитвы пирата Морано. После этого к мольбам бесчестных людей она стала абсолютно глухой, — объяснил ему свое понимание того, что здесь происходит, Гяур.

— Что вы намерены предпринять, сеньоры? — увядшим голосом спросил д’Эстиньо, поднимаясь с колен.

— Команда уже знает о вашей подлости и возмущена тем, что вы осмелились нарушить ее решение, — объявил ему Хансен по-французски, чтобы понимал и Гяур.

— Так все же, что вы намерены предпринять? — еще глуше пробормотал капитан, понимая, что на «Кондоре» капитанство его закончилось так же бесславно, как и на «Альмансоре».

Шкипер и полковник переглянулись.

— Пусть станет перед командой на колени и спросит, как она соизволит поступить с ним, — неожиданно подсказал Торрес, старательно, хотя и с трудом подбирая французские слова. — Так всегда поступает команда, капитан которой подло нарушил свое слово.

— Но, убив меня, вам придется стать пиратами.

— Или перейти на службу Франции. Что не очень-то пугает команду, в которой осталось всего два испанца, да и те баски, ненавидящие испанцев больше, чем французы, — удивил Гяура теперь уже шкипер.

— В таком случае, я тем более не стану перед ней на колени.

Пока д’Эстиньо произносил эти слова, Хансен решительно шагнул к нему, в мгновение ока извлек из ножен шпагу и с прытью тореадора вернулся на свое место рядом с Гяуром.

— Следовательно, команда будет судить вас как человека, не раскаявшегося в своей подлости, — объяснил он капитану.

Гяур и Хансен вновь переглянулись. Полковник не настроен был вершить какой-бы то ни было суд, который еще неизвестно чем закончится лично для него. Как-никак он находится на вражеском корабле, где Хансен предстает всего лишь временным союзником, а Торрес еще несколько минут назад должен был выстрелить ему в спину. Оставалось разве что сразиться с капитаном на дуэли.

Он уже решился было на это, но послышались шум голосов, гулкие шаги по палубе — и еще через несколько секунд дверь отворилась. Вся небольшая команда в полном составе явилась в каюту капитана.

— Мы пришли, чтобы объявить вам свою волю, капитан д’Эстиньо, — заявил боцман — коренастый, располневший моряк с короткой курчавой бородкой, рассеченной на подбородке широким, багрово-лиловым шрамом. — Вас никто не назначал капитаном на «Кондор». Вы сами объявили себя им. Но тут же предстали перед командой, как человек, не знающий слова чести и презирающий волю экипажа.

— Это неправда. Я не презирал ее, — попробовал оправдаться д’Эстиньо. — Просто не мог отпустить полковника Гяура на свободу, поскольку дал слово чести генералу д’Арбелю.

— Но вы также дали слово команде и самому полковнику, который, насколько нам известно, избавил вас от удовольствия поболтаться на рее, — возразил боцман, нацеливая на него изжеванный, невероятно толстый мундштук трубки, словно ствол пистолета. — А потому решение команды — за борт!

— За борт! — поддержали его моряки одинаково суровыми и решительными голосами. И все посмотрели на Гяура.

— Посадите его в шлюпку, в которой он хотел отправить на тот свет меня, — предложил Гяур, — и пусть плывет куда хочет. Мы же избираем капитаном господина Хансена и держим курс на Дюнкерк. Возвращаться в Денновер и представать перед испанскими властями я бы вам не советовал. В Дюнкерке же вы пополните команду и решите: то ли переходить на службу королю Франции, то ли уйти в море и распорядиться кораблем и своими жизнями так, как вам заблагорассудится.

— Заодно подремонтируем корабль, который уже едва держится на плаву, — добавил от себя Хансен, переведя морякам то, что сказал полковник.

После короткого, но довольно грубоватого по форме препирательства, команда согласилась предоставить д’Эстиньо шлюпку и отправить его ко всем чертям. Ничего не имели моряки «Кондора» и против того, чтобы капитаном был избран Хансен. Однако один матрос решительно не желал показываться во французском порту и вообще попадаться на глаза представителям французских властей. Он ничего не объяснял, но всем было понятно, что у парня есть веские причины, не позволяющие раздражать французское правосудие. Ему предложили отправиться на берег вместе с сеньором д’Эстиньо или же предстать перед французами под другим именем.

Немного поколебавшись, Кордуньо, как звали этого мятежного скитальца морей, избрал второй выход из ситуации, взяв слово с Хансена и остальных моряков, что те не выдадут его настоящего имени даже под пытками.

— А что касается этого непочтенного сеньора, — указал он на д’Эстиньо, — то я не пожелал бы садиться с ним в одну шлюпку, даже если бы мы терпели кораблекрушение посреди океана.

Что было встречено командой с громогласным одобрением.

Король принял его в своей краковской резиденции, в зале, увешанном портретами великих предшественников, между которыми, у стен, томились статуи польских рыцарей, в доспехах всех времен, начиная от древних полян. Владислав IV принимал здесь кого-либо крайне редко. Это был зал уединения. А старинный, сработанный из красного дерева, трон давно стал для него не столько символом королевской власти, сколько местом горьких раздумий, тяжелых решений и уничижительного раскаяния.

Еще недавно в этом же зале он решался на новую священную войну с Турцией и Крымом. Здесь он осенил себя святой миссией спасителя Европы от занесенного над православным миром «исламского бича сатаны», уже загнавшего в рабство несколько православных христианских народов и непрерывно терзавшего тело и без того растерзанной войнами и междоусобицами Речи Посполитой.

Владислав IV понимал, что дни его сочтены. И царствие его на польском троне войдет в историю сирыми, убогими строчками летописной скорописи, в которой ни историку, ни просто воинственному шляхтичу-патриоту не на чем будет задержать свой пылкий взор.

Но ему казалось, что еще не все потеряно. Ну, не послал Господь Грюнвальда, не вывел его на то поле битвы, которое на самом деле становится для короля полем славы или абсолютного бесславия. Так ведь это еще можно исправить. Возможно, битвы, подобные Грюнвальдской, и задумываются на небесах. Однако же сотворяют их здесь, в таких вот «залах предков», на тронах еще не познанного правителями величия.