Богдан Сушинский - Рыцари Дикого поля

— По ту сторону перехода, в башне, есть комнатка. До утра туда вряд ли кто-нибудь заглянет. Зато луна всю ночь будет светить вам прямо в окна. Комнату потому и называют «лунной».

— Вы — истинный рыцарь, мсье, — поблагодарил его Гяур.

— Увы, так считают не все, — незло проворчал стражник.

То ли он комнату перепутал, то ли светило в это время года находилось в каком-то неестественном положении, но только лунное сияние этой комнатки не достигало. Весь замок был охвачен им, словно белым пламенем, лишь в окошко этого убежища оно не проникало. Однако двое влюбленных не были в обиде ни на месяц, ни на стражника.

— Матерь божья, а ведь я опасалась, что этой комнатки и этой ночи у нас с тобой уже никогда не будет! — шептала Диана. Раздевая ее, Гяур видел, как даже в сумерках ночи тело женщины отливало серебристой белизной и само источало тихое теплое сияние, постепенно охватывавшее все вокруг, порождая и наполняя их убежище греховным райским уютом.

— Все это нужно бы делать не так, мой страстный, нетерпеливый князь. Все это делается совершенно не так… — шептала она, ослепляя его пленительной страстью груди и пленяя взбунтовавшимися лунами бедер. — Все это творится совершенно по иным канонам, но только вся наша любовь с самого начала выдалась какой-то безумно «не такой», походно-бивуачной. Как у кочевников, которые влюбляются, зачинают и рожают в седлах.

— А, по-моему, у нас с тобой обычная французская любовь, возгорающаяся там, где настигает нас. — Бедра ее нежно вздрагивали, опекая губы яростной губительной страстью. Гяуру казалось, что сегодня ему хочется обладать этой женщиной так, как не хотелось никогда раньше, и что ласкает ее тоже так, как не умел и не пытался ласкать до этой ночи. И все же, приближая свое тело к губам мужчины, графиня снисходительно, покровительственно рассмеялась:

— Французская любовь — это совершенно не то, что ты имеешь в виду, и совершенно не так, как ты себе представляешь. — Но затем, прислушавшись к пожару, разгорающемуся в охваченном страстью теле, вдруг добавила: — Разве что под этим подразумевается, что скоро во Франции не останется ни одного замка, ни одного дворца, в котором мы бы не пытались заниматься ею. Тогда ты совершенно прав, мой прекрасный, неустрашимый князь.

Она неистово отдавалась ему, а казалось, что отталкивала и отдалялась. И с каждым новым порывом Гяур набрасывался на нее с такой жаждой обреченности, словно между ними были прутья невидимых клеток, которыми злой рок отделил их друг от друга; словно это объятие, этот ее поцелуй, это опьяняющее, вожделенное постижение плоти — были последними.

Жизненным маятником зачатия раскачивалась под лунным небосводом древняя башня Шарлевиля. Царственным супружеским ложем казался им едва прикрытый старой медвежьей шкурой лежак стражника. Ночными каминами родного дома озарялись перед их затуманенными взорами обожженные порохом осад и штурмов окна-бойницы.

— А ведь если бы там, на стене, я решилась броситься вниз, ничего этого, милый, я бы уже не познала, — страстно простонала графиня. — Но самое страшное, — вдруг коварно рассмеялась Диана, — что, вместо меня, этот штурм, подобного которому башни Шарлевиля никогда раньше не знали и уже, даст бог, никогда не узнают, познавала бы другая женщина. Любовь — вот то единственное, что удерживает нас, француженок, в этом мире. Да и вас, мужчин, тоже.

— Нас удерживает цель. Четкая, на всю жизнь определенная цель — вот то единственное, что способно удерживать нас в этом мире, даже когда нас уже ничто в нем не удерживает.

— Но разве у мужчин может быть иная конечная цель, кроме обладания одной из прекраснейших дам?

Гяур помолчал и снисходительно улыбнулся.

— Скажем так: не должно быть. В идеале. Однако жизнь складывается таким образом, что женщины оказываются не единственным нашим пороком. К сожалению.

— Какое губительное несовершенство мира! И какие погрязшие в грехах и соблазнах, несовершенные существа эти мужчины! — томно укоряла вторую половину человечества графиня де Ляфер.

«И это говорит женщина, вся жизнь которой только на то и направлена, чтобы как можно больше мужчин погрязло в грехах и соблазнах!» — иронично ужаснулся Гяур.

Это была последняя, наполненная любовью и романтическими приключениями, мирная ночь Шарлевиля. На рассвете гонец сообщил главнокомандующему принцу де Конде, что, разгромив полк французских драгун, к замку приближается большой отряд испанцев. И что войск, которые противостояли бы ему, на этом участке больше нет. Де Конде не оставалось ничего иного, как срочно уходить из замка вместе с польским королевичем, генералом Гяуром и всеми прочими гостями виконтессы. Не забыв и о ней самой. Но прежде чем покинуть Шарлевиль, в котором оставались только слуги, он послал двух гонцов к Сирко с приказом срочно двигаться со своим полком в сторону замка, чтобы отбить его у испанцев и удерживать до прихода подкрепления.

Иностранные легионеры князя Гяура поднялись на плоскую вершину каменистого кряжа и увидели прямо перед собой, по ту сторону долины, мрачные башни замка Шарлевиль, а также сгоревшие и полуразрушенные домишки, ютившиеся у стен этой цитадели, словно стая нищих паломников — у стен богатого храма; палатки раскинувшегося у окраины деревушки лагеря испанцев…

— Неужели они все еще не заметили нас? — удивился ротмистр Улич. — Они ведут себя так, словно в стенах замка не осталось ни одного воина, а прийти на помощь осажденным уже некому.

Гяур ответил не сразу. Ему вспомнился званый вечер в замковом дворце виконтессы де Сюрнель, ночь, проведенная в одной из башенных комнатушек вместе с графиней де Ляфер. Тайная вечеря в подземелье замка, в обществе еще двух наследников престола, обреченного наемного убийцы и его палача…

Все эти воспоминания пронеслись в его сознании, словно видения чего-то очень отдаленного во времени и нереального по своей сути. Да, вид этих коричневатых башен способен был навеять немало довольно странных воспоминаний. А как много появилось на земле Франции замков, городов, селений, и даже кораблей, с которыми его, князя Гяура, уже связывало нечто такое, что заставляло относиться к этой стране не как к пристанищу наемника, а как к земле, политой собственной кровью, к земле, в которой уже осталось немало твоих воинов.

— Сколько дней Сирко сдерживает осаду этих пиренейских шакалов? — спросил он, возвращаясь к той суровой реальности, которая вот-вот должна была ввергнуть его в пучину нового дня и нового сражения.

— Утверждают, что две недели.

— Точно, две, — вспомнил он о приказе, полученном из ставки, согласно которому его корпус срочно перебрасывали с побережья, неподалеку от Дюнкерка, сюда, под этот замок. Выбив из него испанцев, отряд казаков под командованием полковника Сирко непозволительно долго задержался в нем и сам оказался в ловушке.