Багдан Сушинский - Путь воина

— Так вот, ваша светлость, — неожиданно проговорил Калиновский. — Я не желаю ни видеть этого, ни знать. Перед всем войском готов заявить, что не имею никакого отношения ко всему тому, что творится на этой территории. И моего греха на этом пепелище, — обвел острием сабли огромное багряное зарево, словно холст талантливейшего из художников, — нет!

Разногласия с польным гетманом у Потоцкого начались с первого дня украинской кампании. С тех времен, когда он разделил войско на части, послав одну из них в виде авангарда во главе со своим сыном под Желтые Воды… Конечно, будь проклят день, когда он решился на этот поход. Однако изменить уже ничего нельзя. Да, резко выступая против экспедиции Стефана, польный гетман Калиновский оказался прав. Но эта его правота лишь усиливала в сознании Потоцкого чувство собственной вины за гибель сына, а значит, неприязнь к самому Калиновскому.

«Прощай, Стефан! — прошептал он, охлаждая свой воспаленный взор на багряном пожарище. — Им воздалось за кровь и раны твои. Видишь ли ты с высоты небесной все то, что здесь происходит; можешь ли видеть, какую вселенскую свечу скорби и духовного очищения зажег я посреди этих бунтарских полей на костях, на тлене врагов твоих?»

— Но я действительно не желаю ни видеть, ни знать всего того, что творится здесь вопреки воле короля и сейма! — кликушествовал тем временем польный гетман Калиновский. Вот только, всматриваясь в отблески огромного жертвенного костра, в виде которого представлялся ему сейчас пылающий Корсунь, граф Потоцкий не намерен был выслушивать бредни какого-то нищего духом, хотя и сановного плебея.

Он с презрением взглянул на Калиновского только тогда, когда, высказав еще какие-то гневные, а потому бессмысленные слова, польный гетман демонстративно начал спускаться вниз, к подножию, чтобы затем на какое-то время вообще оставить лагерь.

— Ничего, — зло швырнул ему в спину Потоцкий, — далеко вы от меня не уйдете! Расправившись с этими бунтарями, я поведу свое окрепшее, закаленное в боях войско на Польшу. И не уверен, что когда-нибудь не буду вот так же наблюдать, как пылает Варшава, эта погрязшая в разврате и распрях, распроданная чужеземцам и вероотступникам столица. Кстати, поджигать ее буду так же, как поджигал Корсунь. Сначала отдам ее на три дня своему войску…

— Вы действительно становитесь опасным для Польши, — уже не сдерживал свой гнев польный гетман.

В ответ Потоцкий зло рассмеялся.

— Передайте богатым и уважаемым горожанам Корсуня, — крикнул он вслед Калиновскому, — что каждого из них, кто до утра останется в пределах досягаемости моих воинов, я прикажу вздернуть! Такое «милостивое снисхождение» великого коронного гетмана Польши их устраивает?

— Стоит ли потом удивляться, что местные казаки порываются вздернуть каждого, кто осмелится именовать себя поляком? — ответил Калиновский, уже не столько для главнокомандующего, сколько для самого себя, вслух размышляя.

«Не лучше ли было тебе остаться тогда в лагере Хмельницкого? — с какой-то неясной тоской в сердце подумал ротмистр Радзиевский, покидая возвышенность вслед за польным гетманом. — Это конечно же было бы веро— и клятвоотступничеством. Зато не сжигал бы вот так ни за что города. Впрочем, — возразил он себе, — еще неизвестно, какие новые «украинские Нероны» появятся на этой земле. Причем не только в стане Потоцкого…»

— Я привел с собой двоих казаков, которые уже прошли весь свой походный путь — от истоков его до могильных насыпей. Теперь нам осталось принять свою смерть, как надлежит принимать ее истинным рыцарям Сечи, — не легкой добычей польских гусар, а во славу казачьего братства.

Оставив небольшой, огражденный повозками лагерь, в котором он обучал своих разведчиков основам пластунского искусства да умению переодеваться и перевоплощаться, Урбач с удивлением осмотрел невесть откуда свалившееся на него пополнение. Всем троим за пятьдесят. Жилистые, морщинистые шеи, исполосованные шрамами и глубокими бороздами морщин, лица, поредевшие чубы-осэлэдци — последнее и единственное отличие, удостоверявшее их принадлежность к степному рыцарскому ордену, к воинской аристократии.

— А мог бы ты втолковать мне попроще: кого собрал, почему привел, а коль уж привел, то почему ко мне? — обратился он.

— С зимников сошлись, султан-паша заморский. Думали, дозимуем свое… А тут война…

— Тебя как в курине твоем сечевом звали, казак?

— Галаганом [34] В основе этого образа — историческая личность, мужественный воин Никита Галаган, чей жертвенный подвиг, по существу, решил исход всей Корсунской битвы, которая принесла казакам одну из самых славных побед в истории национально-освободительной войны 1648–54 годов. , — ответил предводитель странствующих воинов-полустарцев, еще довольно крепкий мужик с обожженной левой щекой и подозрительным шрамом на челе, очень похожим на изуродованное клеймо. Широкоскулый, со вздернутым подбородком и спокойным взвешенным взглядом, он почему-то сразу же показался Урбачу человеком с крепкими нервами и мужественным нравом.

— Да надежные они вояки. Принимай, принимай, Урбач. Это наши «ангелы смерти», — посоветовал приведший казаков к этому секретному, выстроенному посреди леса лагерю сотник Савур. — Потом спасибо скажешь, что к тебе направил.

Сотник отсалютовал саблей и, лихо развернув коня, умчался редколесьем в сторону основного стана.

— Так мог бы ты втолковать мне, серому рубаке, как-нибудь попроще, за что Савур прозвал вас «ангелами смерти», — обратился Урбач к Галагану.

— А мог бы назвать и «ангелами спасения», — молвил худощавый приземистый сечевик, одетый, как и Галаган, в вывернутый овчиной наружу безрукавный тулуп. И тут же назвал себя. — «Огирем», жеребцом то есть, кличут. Да только отжеребцевал я свое.

— Смерть в постели да во хворях — для казака такая же постыдная, как смерть по атаманскому присуду, — вновь взял слово Галаган. — Одни из нас уходят в монастыри отмаливать неотмаливаемое, другие грешат, пропивая свою старость вместе с последними шароварами и крадеными седлами в шинках, третьи бросаются в первых рядах под татарские сабли. Мы же, грешные, недомученные, сотворив промеж собою совет, решили принять достойную нас и сечевого братства смерть, вводя врагов наших в гетманский блуд.

Урбач очумело повертел головой, пытаясь хотя бы в этот раз пробиться к истинному смыслу его слов, но понять, что такое «гетманский блуд», так и не сумел.

— Видно, что не из сечевиков, — мягко укорил его Огир. — Традиция такая, древняя, как само братство наше. Когда нужно ввести врага в блуд, выбирают охочих, которые бы, поддавшись турку, поляку или татарину… попали ему в руки…