Михаил Щукин - Лихие гости

Екимыч скоро вернулся, встал у порога и виновато опустил голову:

— Не может он, Захар Евграфович, своими ногами… Если только в охапке принести…

— Кого нести? Куда? — не сразу понял Луканин.

— Ну, этот, Козел… тьфу ты! Пьяный он, до изумления. И Коля-милый у него в пристяжке. Ни тяти, ни мамы — оба в стельку.

Захар Евграфович вспыхнул, как порох от сердитой искры, и выскочил из кабинета. Екимыч, потешно семеня ногами, едва за ним поспевал.

Увидели они, прибежав на кухню, замечательную картину.

За большим столом, за которым обычно обедали луканинские работники, сидели теперь двое — Козелло-Зелинский, Леонид Арнольдович, и Миловидов, Николай Васильевич. На столе красовались те же самые блины, два стакана и наполовину пустая стеклянная четверть. Говорили выпивохи разом, друг друга не слушая. Да что там слушать, они, похоже, в упор и не видели друг друга.

— Настоящее кушанье должно таять во рту! — гремел на всю кухню Коля-милый. — Хорошее кушанье жевать и грызть не требуется! Оно само в человеческое существо проходит, радует его и облагораживает! Человеком делает!

Козелло-Зелинский по-петушиному вздергивал лохматой головенкой, ручки его неугомонно порхали над столом, и тонкие, пронзительно режущие слух вскрики никак не желали уступать громовому голосу Коли-милого:

Внезапно он оборвал свою декламацию, сдернул с носа очочки, плюнул на них и, забыв протереть, вновь насадил на прежнее место; вгляделся в пришедших и, оттопырив указательный палец, выкинул правую ручку, вопрошая:

— Сии видения физически существуют, или они бесплотны? Отзовитесь!

Коля-милый, продолжая греметь о настоящем кушанье, повел суровым взглядом, чуть повернув голову, в сторону порога, прервался, а затем хлестнул по столу кулаком и грозно рыкнул:

— А вам, босяки, наслаждение кушаньем недоступно! Брысь отсюда! Водки не нальем, самим мало! Я кому сказал — брысь! Чтоб духу не было!

С Екимычем от такой картины и от таких речей едва не приключилась падучая. Открывал рот, закрывал, но ни единого звука выдавить из себя не мог. Захар Евграфович, раздувая ноздри, уже шагнул к столу, готовый надавать оплеух обоим питухам, но вдруг остановился и неожиданно засмеялся:

— Не-е-т, дружочки, синяками от меня не отделаетесь. Я вам покажу видения, физические и бесплотные! Екимыч, свистни пару ребят. И веревки пусть захватят!

Екимыч, так и не обретя дара речи, задом выпятился из кухни. Вернулся с двумя работниками, которые выслушали хозяина, дружно хохотнули и проворно взялись исполнять порученное дело: два собутыльника со связанными ногами были доставлены в дальний угол конюшни, уложены на жесткие объеди, а сам угол работники быстро и сноровисто заколотили досками.

— Внахлест еще планки прибейте, — самолично проверял работу Захар Евграфович, — чтобы ни одной щелочки не осталось.

Работники и планки прибили. Так плотно и ладно подогнали, что в огороженном углу конюшни установилась кромешная темнота. Ни Козелло-Зелинский, ни Коля-милый ничего этого не видели и не слышали: они безмятежно спали — один громко всхрапывая, а другой тоненько присвистывая носом.

Зато пробуждение их было не безмятежным. Первым очнулся Козелло-Зелинский. Ничего не понимая — где он и что с ним? — заелозил ручками вокруг и наткнулся на чье-то тело, толкнул его, но тело не отозвалось. Попытался вскочить на ноги, но ноги были связаны. Тогда он перевернулся, выставил раскрытую ладонь, но она везде нащупывала сплошную стену. А вокруг была непроницаемая темнота. Густая, вязкая, пугающая до озноба. Остатки хмеля вылетели. В груди вызревал отчаянный крик, но Козелло-Зелинский всеми силами пытался его сдержать. Снова пополз, нашарил безмолвное тело и принялся его трясти. Тело долго не отзывалось на его усилия, наконец хрипло выругалось:

— Отстань, сучье семя! Я… я… Эй, где я?! Ты кто? Где я-а-а?!

Они еще долго орали в темноте, допытываясь друг у друга, кто они такие и в каком месте оказались. Луканинские работники, набившиеся в конюшню, только что по полу не катались, едва сдерживая хохот, стараясь не подать голосов и не нарушить тишину. А Козелло-Зелинский и Коля-Милый, окончательно протрезвев, заревели уже навзрыд. Колотились в стены и в доски, ползали в темноте по объедям в маленьком пространстве и от страха теряли головы. Коле-милому показалось, что они в могиле, и он, надрываясь, заблажил:

— Я живой! Живой! Меня зовут Николай Миловидов! Я не помирал!

— Я тоже не помирал! Я Козелло-Зелинский!

Неизвестно, чем бы закончилась вся эта затея, если бы не вмешалась, прибежав на конюшню, Ксения Евграфовна. Велела отбить доски и выпустить несчастных питухов на свет божий. После выговаривала брату, что шутить таким образом над людьми и наказывать их непозволительно. Но Захар Евграфович, забывший обо всех своих неурядицах, в ответ только хохотал, до слез, и время от времени вскрикивал:

— Я не помирал! Я не помирал!

Масленица на дворе стояла — самое время веселиться!

А вот исправнику Окорокову было не до смеха.

Он горбился над махоньким костерком, грел над шатающимся огнем ладони и настороженно слушал тягучий, тоскливый вой волков. Выли они совсем недалеко, на краю высокого ельника, никак не насмеливаясь выбраться на чистое пространство, тянувшееся до трех старых кедров, под которыми Окороков остановился на ночлег. Возле костерка стояли широкие крестьянские сани с разброшенными на стороны оглоблями, к саням был привязан конь. Он беспокойно дергался от волчьих голосов, прядал ушами, косил широким глазом, в котором отражался зыбкий огонек костра.

Окороков подживил опадающее пламя сушняком, вытянул ноги и удобнее уложил на коленях винтовку. Подремать бы сейчас после долгой дороги и тряской езды по неудобью, набраться силы на следующий день, но волчий вой тянулся, не иссякая, как бесконечная нить. Приходилось бодрствовать, да и за конем догляд требовался — неровен час, оторвется и кинется со страху, куда ноги понесут. Можно было коня запрячь в сани и отъехать на другое место, но волки тогда потянутся следом и все равно не дадут покоя. Лучше уж не трогаться, до утра дождаться.

И Окороков терпеливо ждал, перемогая наваливающийся на него сон. Вот уже четвертые сутки пошли, как выехал он из Белоярска, известив всех о том, что отбывает в губернский город по казенной надобности. Но дальше Вшивой горки не уехал. Свернул в тайгу, добрался до укромной заимки, где сидел у него верный человек, оставил там тройку с резной кошевкой, грозную свою форму и тронулся в дальнейший путь в таком виде, что встреть его знакомые — не признали бы: на простых крестьянских санях, в задке которых увязаны были какие-то мешки и мешочки, сидел деревенский дядька в рыжем малахае, истерханном полушубке и правил незавидным конишкой, время от времени лениво пошевеливая его стареньким бичом. Хотя конишка в этом не нуждался. Несмотря на свой неказистый вид, оказался он выносливым и ходким. Иначе бы не одолеть таких больших расстояний.