Михаил Щукин - Лихие гости

Стон повторился. Снова короткий, похожий на вскрик.

Окороков взвел курки револьверов и двинулся вперед. Глаза привыкли к темноте, за спиной качался зыбкий свет догорающей бересты, и ему удалось разглядеть в полутьме ничком свернувшегося человека. Быстро, наугад обшарил его: оружия не было, только угодил голыми пальцами в липкую густоту и сразу догадался, что это кровь.

Береста догорела, и неизвестного человека Окорокову пришлось вытаскивать из пещеры в полной темноте. Он безвольно обвисал в его руках и продолжал стонать, словно извещал, что еще жив и просит о помощи.

Выбравшись из пещеры, Окороков доволок его до кривых сосенок, уложил на сани и разглядел: из небольшой черной бородки проступало молодое, красивое лицо, белое, без единой кровинки, будто оно вырублено было из холодного камня. Но темные ресницы вздрагивали и показывали, что в теле еще теплится жизнь. Толстая штанина на правой ноге, подстывая, коробилась, насквозь пропитанная кровью. Окороков распорол ее — на бедре сочилась сквозная рана. Он ремнем перетянул ногу, чтобы остановить кровь, саму рану перемотал бинтом, который тоже был у него припасен, накрыл раненого теплой кошмой, также имевшейся в его хозяйстве, и глянул в сторону ледяных торосов. «Пожалуй, и хватит. Дальше соваться не следует. Баня, она и угарной бывает», — решив так, Окороков торопливо принялся запрягать своего коня, а вороного, сняв с него седло, привязал за повод к задку саней; огляделся — не осталось ли каких слишком заметных следов? — и щелкнул вожжами, не забывая оборачиваться на торосы. Но там было пусто.

«Кого же это я добыл?» — гадал Окороков, поторапливая коня.

Только в Белоярске узнал он, что привез из дальней своей поездки Василия Перегудова.

Трое долгих суток под неустанным доглядом белоярского доктора Гриднева обретался Перегудов в тяжелом полубреду, который мучил его после большой потери крови. Иногда, открывая глаза, он видел перед собой доктора и даже слышал, не различая слов, его голос — сердитый и торопливый, но сразу же и проваливался, как в яму, в странное видение: узкая проселочная дорога, бесконечно длинная, уходящая пологими зигзагами к самому горизонту, где гаснет, закатываясь за край земли, солнце; он идет по этой дороге и понимает, что до горизонта ему не дойти. Падает в отчаянии в теплую пыль, задыхается от нее и вырывается в явь. Снова видит доктора, слышит его голос, и снова тянется бесконечный проселок, а солнце никак не может исчезнуть за линией горизонта…

На четвертые сутки он увидел, что огненное светило не закатывается, а поднимается над землей, все выше, стремясь в зенит небесного свода, и вдруг лопнуло со стеклянным, рассыпающимся звоном, и сердитый голос отчетливо донесся до его слуха:

— Вот старый дурень, что же у тебя из рук-то все валится!

Доктор Гриднев, оказывается, разговаривал сам с собой и сам же себя ругал, что выронил стакан с чаем и тот, грохнувшись о половицу, разлетелся вдребезги.

В глазах у Перегудова прояснило, и он увидел, что лежит в маленькой комнатке с чисто выбеленными стенами, а посреди комнатки стоит пожилой человек с седыми обвислыми усами и покачивает головой, продолжая сердито ворчать:

— Старость, она, конечно, не в радость, но не до такой же степени, чтобы чай на штаны выливать!

Тут он перевел взгляд на Перегудова, встрепенулся и кинулся к кровати. Под подошвами его ботинок захрустело стеклянное крошево. Широкая и мягкая ладонь доктора легла на лоб Перегудову, и голосом, теперь уже совсем не сердитым, он спросил:

— Что, орелик, прилетел из дальних стран? Какие там дива видел?

— Дорогу видел, — тихим, едва шелестящим шепотом отозвался Перегудов, передохнул и добавил: — И солнце еще… Сначала оно закатывалось, а затем поднялось…

— Ну и ладно, — легко согласился доктор Гриднев, — пусть оно себе закатывается, пусть оно вздымается с утренней зарей, а мы теперь будем выздоравливать.

И он, ловко приподняв голову Перегудову, стал поить его противной микстурой, заставляя глотать ее не торопясь, мелкими глоточками. Напоив, заверил, что ничего страшного теперь уже нет и скоро его подопечный поднимется на ноги; правда, ходить на первых порах придется с помощью костылей. Перегудов, слушая его, хотел вспомнить, как он попал в эту маленькую, старательно выбеленную комнатку, но вспомнить ничего не мог и пытался лихорадочно уяснить: что о нем знают здесь, какая опасность ему грозит? Хотел спросить об этом у доктора, но тот закрыл ему рот ладонью и остановил:

— Бормотать, орелик, тебе рано. Вот оклемаешься — хоть заговорись. А пока молчи. И спи.

Оклемался Перегудов скоро; не прошло и недели, как он окончательно пришел в себя, окреп, стал присаживаться на кровати и ел все подряд, до блеска вычищая чашки кусочками хлеба. Сиделка, которая приносила еду, глядела на него и горестно вздыхала. Все попытки разговорить эту сиделку или доктора, выяснить: каким образом он здесь оказался? — закончились ничем. И сиделка, и доктор молчали, делая вид, что плохо слышат и даже не понимают — чего больной желает от них узнать.

На исходе недели в комнатке появился Окороков — при полном форменном параде. Даже в фуражке. По-хозяйски поставил стул возле кровати, удобно уселся на нем, закинув ногу на ногу, и зарокотал мощным басом без всяких предисловий:

— Теперь, парень, ты на меня всю оставшуюся жизнь должен молиться. Если бы не я, отдыхал бы ты в светлых кущах на том свете. Надеюсь, что в знак благодарности все мне и расскажешь. И про Цезаря, и кто выдергу в окно подсунул, и кто подстрелил тебя, и как ты в пещере оказался…

— Голова болит, я спать хочу, — сказав это, Перегудов закрыл глаза.

— Неволить не буду, подреми, — разрешил Окороков, — только учти: в этот раз тебе сбежать не удастся. Времени я тебе даю на раздумья до завтрашнего дня.

Перегудов долго лежал, не открывая глаз, и сам не заметил, как уснул. Во сне ему виделась все та же полевая дорога, закатное солнце, но он уже не падал в мягкую пыль, не задыхался от нее, а шел без всякой усталости, но все равно знал, что до горизонта ему не добраться. С этой мыслью и проснулся, уже в середине ночи, в полной темноте, и горько усмехнулся, подумав: «Вот она когда отрыгнулась, дорога чертова! Надо же было на нее угодить! И солнце светило…»

…Закатное солнце висело над самой землей. Край неба был красно-каленого, зловещего цвета, словно гигантский разрез, сделанный острым ножом по светло-синему бархату. Стояла в то лето великая жара, земля высохла до мелкой, сыпучей пыли, листья на деревьях скукоживались и опадали, а дождей не было с ранней весны. Трава на взгорках высохла и пожелтела. Небо по ночам распарывали молнии, но гром после них не гремел, и от тишины, от ослепляющих белых вспышек становилось жутко, как перед неминуемой бедой.