Михаил Щукин - Лихие гости

Жизнь у Бориса Чернухина, поповского сына, складывалась пестрая и запутанная, как моток тонкой веревки, над которым сколько ни маракуй, а все равно концов не найдешь. Правда, со временем, по отдельным разговорам и нечаянным воспоминаниям, Цезарь узнал понемногу о прошлой жизни Бориски, как он сам себя называл, но знание это было ему совершенно ненужно, потому что в нынешней жизни он прикипел к нему, как оловянная спайка — накрепко. Никогда не имелось у Цезаря такого друга-наставника и, похоже, никогда не будет — два раза подряд судьба такие богатые подарки не выдает.

Был Бориска последышем в большой поповской семье — пятым по счету. Приход, в котором служил его батюшка, находился на отшибе, в глуши, и, само собой разумеется, особых доходов не приносил, довольствовались малым — не голодали, и слава Богу. Едва Бориска начал ходить, как постигло его несчастье — свалился в открытый голбец, ударился спиной, едва отходили. Но со временем с ужасом увидели родители, что растет у сына горбик. Лечить пытались, всякие снадобья привязывали — не исчезал горбик. Смирились матушка с батюшкой, приняв несчастье, не роптали и отправили его, когда подрос, послушником в монастырь, решив, что лучшей доли, чем монашеская ряса, ему и желать не надо.

Молодой послушник всех удивлял в монастыре, даже самого настоятеля, игумена Феодосия. Прилежный, работящий, а самое главное — умный. Ночи напролет сидел над богословскими книгами, все Евангелия и Псалтырь знал назубок, а еще, получив благословение, разбирал старинные бумаги, хранившиеся в монастыре с незапамятных времен. И открывалась ему, вместе с этими бумагами, огромная и холодная страна, именуемая Сибирью. Он начинал видеть ее сквозь каменные стены — бескрайнюю, сказочно богатую и манящую к себе, словно недостижимое счастье. Туда, в просторы, рвалась душа молодого послушника и желала, все настойчивей, иного жития: с опасностями, с лихой гульбой, с тяжелой добычей. До поры до времени сдерживал он в себе такие порывы, не давал им воли, а тут еще и в монашеский сан был пострижен с именем Гедеон. Но оказалось со временем, что и сан не утишил его порывы — за каменные стены, на свободу рвалась душа.

И вырвалась.

Зашел игумен Феодосий как-то в библиотеку, где теперь исполнял свое послушание Гедеон, посмотрел-полюбовался на порядок и аккуратность, увидел рукописные листы на столе, глянул в них и пришел сначала в изумление, а затем и в полное негодование. Вот, оказывается, чем еще занимался монах Гедеон! Он описывал разные места Сибири, потаенные дороги к этим местам, а дальше… Дальше на рукописных листах следовало совсем уж непотребное: высчитывал монах Гедеон, сколько людей и подвод потребуется, чтобы к этим местам добраться и основать там — собственное царство! Так и написано было — собственное царство . А подданных в это царство набирать из бродяг и беглых каторжников, из людей, которые с казенной властью ужиться не могут. И многое еще было написано на тех листах — читать страшно. Но Феодосий прочитал до конца, до последнего листа. Велел срочно позвать Гедеона и, когда тот предстал перед ним, долго его разглядывал: низенький, худенький, горбатенький, головка маленькая, ручки тоненькие, а вот, поди ж ты, в государи собрался!

В тот же день, прямо из кельи игумена, проводили Гедеона на широкий монастырский двор и определили на житье в земляную яму. Еду и воду спускали на веревках.

А Феодосий думал, не знал, что предпринять. Заявить властям, духовным и светским — на монастырь бросить плохую славу, уморить строптивца в земляной яме — душа противилась, не по-христиански; сделать вид, что ничего не произошло — невозможно, Гедеон покаяться отказался. И тогда решил он принять грех на душу, предъявив Гедеону совсем иную вину — непотребное пьянство и греховное прелюбодеяние. Молодого монаха лишили сана и с позором выгнали за монастырские ворота.

Ушел он, снова став Бориской, ни разу на монастырь не оглянувшись, и поколесил зигзагами по всей Сибири. Кем только не был и куда только не попадал; даже в тюрьме и в ссылке, за пребывание в разбойничьей шайке, посидел и поскучал. И все ждал, не теряя надежды, своего заветного часа. О Кедровом кряже и о проходе через него узнал Бориска из старого допросного листа: давно еще пойман был один старовер, при допросах с пристрастием впал в неистовство, кричал бессвязно, а добросовестный писец заносил его непонятные речи на бумагу. Помер старовер, оборвав свои речи на полуслове, дело положили в дальний угол на долгие годы, и в допросные листы больше никто не заглядывал, пока не добрался до них, уже поеденных по краям мышами, Бориска. Он и вычитал, как возможно перебраться за Кедровый кряж. Когда оказались они с Цезарем и с первыми своими подручными в долине, когда обустроились за кряжем, поверилось им обоим, что час долгожданный совсем близок, что вот она — жар-птица, рядом, осталось только руки протянуть.

— Погоди, Цезарь, — говорил Бориска, — мы еще так развернемся, что небушку тошно станет!

Цезарь кивал, соглашаясь. Он уже привык к новому своему положению, которое нравилось ему все больше: сладко было повелевать людьми, сладко было решать их судьбы, и не хотелось уже никому подчиняться, даже английской торговой компании. Бориска его понимал и поддерживал. Он же первым высказался: есть одна задумка, как с торговой компанией развязаться и как самим возвыситься и дальше жить — сами себе хозяева. На десять рядов все обговорили они долгими вечерами, дожидаясь нынешнего лета, которое, надеялись они, переиначит их судьбы.

И в это самое время, когда долгие труды должны были венчаться счастливым исходом, грянул третий в судьбе Цезаря пожар и слизнул огненным языком за считанные минуты все надежды. Ушли они, как дым в небо, и растворились бесследно.

Цезарь подтянул колени, глубже засунул ладони в рукава полушубка, пытаясь удержать ускользающее тепло и согреться, но понял, что из этой затеи ничего не получится, и поднялся на ноги, вздрагивая от озноба. Костер затухал, лишь слабенькие угольки подслеповато мигали, покрываясь серым летучим пеплом. Караульный крепко спал, сидя на плоской коряге, уронив голову в колени, и даже не чуял холода, упираясь голыми руками в мокрый снег. Цезарь сшиб его пинком с коряги, и тот, очумело мотая головой, упруго вскочил и выставил кулаки.

— Просыпайся, — негромко сказал ему Цезарь, — и дров в костер подбрось.

Скоро пламя костра высоко подпрыгнуло вверх и осветило мужиков, вповалку лежавших прямо на мокром снегу — сил вчера ни у кого не было, чтобы наломать лапнику. Выдохлись до последней капли. Один лишь Цезарь не рухнул на землю, когда добрались до уступа горы, где высокая каменная щека, загибаясь, ограждала от ветра; смог еще развести костер и поставить караульного, который, похоже, сразу же и заснул.