Михаил Щукин - Ямщина

Очнувшись от разрывающей головной боли, Гриня на четвереньках выбрался на улицу, долго блевал и, мало-мало придя в себя, кинулся обратно в избу, стащил Чебулу с печки, выволок его на улицу, но хлопоты эти были зряшными — Чебула умер. Смешно и нелепо.

К рассвету, окончательно протрезвев и прочухавшись, то и дело вытирая ручищами слезы, которые вышибала из глаз дикая боль, Гриня сообразил, что теперь ему не обобраться хлопот. Приедет урядник — что, да как, да почему… Господи милостивый, за что же такое наказанье, ведь хотел-то от всей души лучше сделать, а оно вон как выплясалось!

Пристанывая, ругаясь, смаргивая слезы, Гриня затащил Чебулу обратно в дом, настежь распахнул двери, а сам сел на крыльце и крепко обнял головку огромными ладонями. Как ни крути, а все равно клин — живая душа загублена. Так он страдал до самого рассвета и, ничего не придумав, запер дом и пошел на берег.

Осенняя Обь текла сумрачно-свинцовой, накрытая белесой кисеей мелкого дождика. Все звуки скрадывал ровный и непрерывный шорох. С дубровинского берега тащился большой паром с лошадями и подводами; когда он причалил, оказалось, что это знакомые ямщики, которые шли с небольшим обозом в Каинск.

— Купца Дюжева обоз тянем, — стал рассказывать старший из ямщиков Захар Проталин, мужик уже степенный, в годах, — не рады, что подрядились. Грязюка несусветная… А тут поспешать надо, хоть тресни — Дюжев-то сам ждет в Каинске. Ты-то, Гриня, как живешь-плавашь?

— Да худо я живу, хуже некуда, — отвечал ему Гриня, вытирая слезы.

— Погоди, погоди, может, беда какая? Если можем — пособим.

Знакомые ямщики, которых Гриня не раз выручал с перевозом, — это тебе не урядник. И он, не таясь, рассказал про свое горе.

Думали ямщики недолго. Захар почесал окладистую бороду, крякнул и махнул рукой:

— Поехали.

Мертвого Чебулу, будто бы в стельку пьяного, с шумом и криком, чтобы все соседи видели, вытащили из избы и завалили на подводу, закрыли рядном, на ту же подводу бросили его дорожный мешок с веревочными лямками.

Гриня, благодарный донельзя, успел еще примостить лагушок с остатками медовухи и после, глядя вслед небольшому обозу из окна, истово крестился, с трудом складывая сильные негнущиеся пальцы.

Ямщики дотянули до Колывани; на постоялом дворе, прилюдно, откинули рядно с Чебулы и заахали, напропалую ругая друг друга, что взялись подвезти пьяного, а он — ишь чо удумал! — взял да и окочурился. Приехал исправник, похмыкал, глядя на мертвеца, обматерил ямщиков, что они ему хлопот наделали, и взялся писать бумаги. Пока шли допросы-расспросы, пока исправник скатался в Черный Мыс и там опросил свидетелей, день и прошел. Вечером ямщики попробовали медовухи и огласили постоялый двор дружным храпом. На следующий день исправник еще раз отматерил их, особенно Захара, как старшего, и разрешил ехать вольным ходом дальше. Они и поехали.

И только в Каинске, когда стали разгружать подводы, обнаружили дорожный мешок Чебулы. Вывернули его и среди нехитрых пожитков нашли тетрадь и золотую пластину. Думали опять же недолго: чужого добра не надо, лишних хлопот тоже не требуется, а поэтому пошли и выложили свою находку перед Дюжевым.

— Ты, Тихон Трофимыч, человек известный и бывалый, власти тебя знают, вот и решай: как быть? — Захар выложил перед ним мешок с пожитками Чебулы, отдельно — пластину и тетрадь. Степенно разгладил свою пышную бороду и смиренно переступил с ноги на ногу, ожидая ответа.

Тихон Трофимович был не в духе и сначала хотел было послать Захара вместе с находкой куда подальше, но передумал: как ни крути, а мужики с открытой душой пришли, обижать никак нельзя. Но все-таки не удержался и выговорил:

— Вы, ребятки, как дурачки полоротые: сперва начудите, а после совета просите. Ну, и к каким я властям потащусь, чо сказывать стану? Меня же первого и за шкирку возьмут, спросят: а не ты ли, господин хороший, этого бедолагу порешил?

— Дюжев — купец известный, на него не подумают… — Захар преданно, почти любовно смотрел на Тихона Трофимовича.

— Ага — не подумают… Давай-ка, братец, так сделаем. Бери это золотишко и тащи к Цапельману, да тихо тащи, как мышка. Шибко не торгуйся, сколько даст, столько и бери. Деньги меж собой поделите. А эту писанину я себе на память оставлю. И помалкивайте все в тряпочку. Ясно? Ступай, чего рот раззявил?

В тот же день Тихон Трофимович уехал из Каинска, а ямщики, честно поделив деньги, два дня гуляли на славу и развязавшимися языками проболтались о Чебуле, о тетради и золотой пластине. Все это в скором времени стало известно Цапельману, и тот сделал совершенно правильный вывод: ключи от чудских копей находились теперь у Дюжева.

«Вот и ладно, нонче с сеном будем, — тихо радовалась Устинья Климовна, ловко и сноровисто переворачивая легонькими грабельками высокие, большие валки кошенины, — зародов десять поставить — и душа спокойна». Но душа Устиньи Климовны была в эти дни спокойна только за покос, который проходил в нынешнее лето ладно и удачливо: трава добрая и дождя нет. А вот помимо покоса… Тревога точила Устинью Климовну. Видела она, что за два дня, которые Митенька здесь был, свял он, как цветочек, литовкой срезанный. Весело торчащие уши — и те, кажется, задорность свою потеряли. И было ей, с одной стороны, жалко младшенького, а с другой стороны, скрепя свое сердце властной хозяйской хваткой, мыслила она совсем по-иному: не с руки им, Зулиным, с расейскими родниться, у которых ни кола, ни двора нету. Им, Зулиным, крепкое свое хозяйство умножать надо, а не брать на шею себе девку, у которой приданого — две юбки, и те заштопаны… И вот так, не выпуская из рук грабельки, переворачивая один валок за другим, тянула Устинья Климовна свою думу, будто свивала из пучка шерсти длинную нитку. И в конце концов порвала ее: «Думай, матушка, не думай, а решенье одно будет: после покоса сватов к Коровиным засылать станем, а на Покров и свадьбу сыграем».

Решив так, она успокоилась, в руках еще веселей замелькали грабельки, и Устинья Климовна без устали переворачивала один валок за другим, нисколько не уступая своим снохам.

Митенька в это время, вернувшись с покоса, тесал бревна вместе с другими артельщиками. Тесал рьяно, азартно, стараясь забыться в жаркой работе, но забытья никакого не получалось — стояла перед глазами Феклуша, а рядом с ней высилась дородная Марья Коровина, и все шло кругом в горячей голове, словно точило крутилось, а от него — искры разноцветные брызгают, разлетаются веером, переплетаются, и вот уже большущее разноцветное колесо втягивает в себя и Митенька кружится, кружится в нем, не в силах вырваться из этого кружения…

— Воды, воды тащи, чего рот разинули! Эй, парень, ты чего, парень?! Не шуткуй!