Михаил Щукин - Ямщина

— Неладно у нас с парнем, да это другой разговор, не для нынешней минуты, после как-нибудь скажу…

С Митенькой и впрямь творилось неладное. Едва только вышли из церкви и направились домой, как он с полдороги, внезапно обернувшись назад, вдруг зарыдал и сквозь рыдания выдавил:

— Крест-то, крест, такой красоты… веревку привязали и сдернули!

Домашние плотно окружили Митеньку и, подхватив его под руки, торопливо повлекли домой, озираясь и боясь, как бы кто ненароком не услышал его слова. А Митенька, влекомый сильными руками по дороге, все выворачивал голову, оглядываясь назад, на храм и крест над храмом, и рыдал еще безутешней.

Дома, когда его раздели, он обмяк, успокоился и напоенный горячим чаем уснул. Марья осталась дежурить рядом с ним; горбясь, сидела на стуле и держала в руках его вздрагивающую ладонь.

Но Митенька спал недолго. Неожиданно вскинулся на постели, как от толчка, распахнул совсем незаспанные глаза и спросил:

— А где все?

— Маменька у себя, — отвечала ему Марья, — а братчики к Дюжеву, на обед, ушли.

— Напугал я вас, — раздумчиво произнес Митенька, передергивая плечами и скрестив на груди руки, — а пуще вас сам напугался. Вижу! Вот как тебя вижу… Люди из церкви все тащат, бросают на землю, орут, орут… Колокол вниз сбросили, он упал на землю и треснул… А к кресту веревку привязали, схватились за нее и крест вывернули…

— Да что ты такое говоришь, Митенька! — в страхе вскричала Марья, — это же богохульство!

— А я вижу, — опустил голову Митенька, — не хочу, а вижу, так ясно, даже слышу, как крест трещит. Страшно… Погоди, погоди, Марья…

Он вскочил и, как был в одной рубахе, без шапки, выбежал на улицу. Марья — следом за ним. Но далеко Митенька не убежал. За воротами остановился посреди улицы, откуда виден был храм, долго глядел на светящийся крест и говорил самому себе:

— Вот же он, на месте… Почему тогда мне другое видится? Марья, почему мне это видится?

Марья, ничего не отвечая, накинула ему полушубок на плечи и, приобняв, повела в дом.

Митенька послушно шел рядом с ней и больше уже не оглядывался.

Феклуша прямо-таки сразила Романа своей покорностью и смирением. Молча выслушала отца, не вставив ни единого слова, и просто ответила:

— Я согласна, батюшка, в город, так в город…

И сразу принялась собирать нехитрые пожитки.

Было это накануне освящения церкви, а через три дня, рано утром, Митрич уже подогнал кошевку к дому Романа, уложил небольшой узел и, подождав, когда отец попрощается с дочерью, весело понужнул тройку. Не оборачиваясь, весело крикнул Феклуше:

— Ну чо, девка, за городской житухой поскачем?! Эх, красота, разбегайся, босота, — богатство прет!

Феклуша ему не ответила: обернувшись, она смотрела на Романа, который одиноко и горестно стоял у ворот, приставив широкую ладонь козырьком к глазам, и даже не шевелился.

Подъехали к дому Дюжева и скоро, провожаемые Вахрамеевым, Степановной и Васькой, тронулись в путь.

Уже за околицей, вспомнив, Тихон Трофимович подосадовал:

— Забыл Ваське напоследок хвоста накрутить. Ему, обормоту, на каждый день острастка нужна. Свалился же подарочек на мою седую голову!

— Сами выбирали, — подъелдыкнул Митрич, — сами говорили — «удалой парнишка»…

— Ты, Митрич, помалкивай, тебя не спрашивают, — обрезал Тихон Трофимович и удивленно развел руками: — Это надо же так народишко распустить! Кто куда хочет, туда и воротит, а мне, хозяину, одно осталось — утираться. Погодите, разгребусь с делами, я до вас доберусь, вы у меня по одной половичке ходить будете, а на другую и глядеть забоитесь… Тьфу, зараза, с утра разозлили! Хоть бы ты меня, Феклуша, развеселила!

— Да как же я развеселю, Тихон Трофимыч?

— Как? Ну хоть песню спой, что ли! Песни-то знаешь?

— Да знаю, мама-покойница еще учила, там, дома. Мы раньше с ей много пели. Только песни-то все невеселые, печальные они…

— Давай печальную, коли нам с тобой веселья нету!

Феклуша замолчала, прикрыла глаза, глубоко вздохнула и не запела, а будто с сердца сняла давно накопившиеся там и не находившие выхода слова:

Не пой, не пой, соловушек, не пой, молодой,

Притих под необъятной шубой Тихон Трофимович, словно придавленный неизвестной тяжестью; Митрич перестал бичом размахивать, и даже тройка замедлила свой убористый бег по накатанному, искрящемуся под солнцем тракту. Ямщики и седоки со встречных возов удивленно поворачивали головы на раздольный голос, внимали ему, но вот возы разъехались и уже не слышно его, он дальше стремится, долетая до новых встречных.

А тракт знай себе стелется и стелется, покорно подставляя себя кованым конским копытам, и стоит над ним недвижное солнце, нестерпимо слепящее в этот морозный день.

Закончилась песня, как все рано или поздно заканчивается в жизни. Ушел голос Феклуши в необъятные поля, укрытые снегом, в березовые колки, окованные серебристым инеем, и лег, успокоился на макушках дальних увалов, теряющихся в сизой дымке и едва различимых для глаза.

— Ах ты, моя сердешная, — Тихон Трофимович сронил нечаянную слезу и подгреб Феклушу к себе, укрывая полой необъятной шубы, — вот как развеселила, в слезу старика вогнала.

Феклуша притихла под полой дюжевской шубы, пригрелась и даже не заметила, как задремала. А Тихон Трофимович смотрел обочь тракта и никак не мог сморгнуть влагу с ресниц. Сунул руку в карман шубы, нащупал теплый комочек, почесал за ухом Белянку и успокоенный тоже заснул, склонив голову на грудь.