Зигфрид Обермайер - Храм фараона

— Чем огорчена сегодня моя милая кисонька? — спросил он нежно.

Ее озабоченное лицо осветилось. На ломаном египетском она сказала:

— Ты меня уже так хорошо знаешь? Я хотела скрыть от тебя свои заботы, но мне это не удалось. Впрочем, речь идет не обо мне, мой бычок, я забочусь о тебе. Я должна об этом подумать заранее. Нет, я не могу сказать, я боюсь, ты на меня разгневаешься.

Рамзес с любовью взглянул на нее:

— Я разгневаюсь на тебя? Ну, для этого должны быть основания. Не беспокойся, говори свободно.

Она крутилась вокруг да около:

— Речь идет… как сказать, о тебе, о твоем здоровье и о твоей жизни.

Рамзес нахмурился.

— О моей жизни? Планируется покушение?

— Ах, нет, любимый, все это разыгрывается только в моем сердце. Каждый раз, когда ты отправляешься на охоту или мчишься по улице на своей боевой колеснице, прекрасный и грозный, как Монт, сердце мое наполняется страхом и заботой. Я знаю, что с Благим Богом ничего не случится, но меня преследуют видения, что ломается твоя колесница, на тебя нападает крокодил, в тебя попадает стрела, летевшая не в ту сторону…

Гутана разразилась слезами. Они, как жемчужины, струились из бирюзовых глаз. Рамзес был тронут и потрясен:

— Ты так боишься за меня?

Она кивнула.

— Тогда и моя жизнь подойдет к концу. Кто я? Куда я должна буду отправиться? В отличие от обеих других жен у меня нет ничего, кроме пары драгоценностей. У меня нет земли, которая могла бы прокормить меня и пару моих слуг, но, что важнее всего, нет на свете ни одного другого мужчины, который сравнился бы с тобой. Случись что с тобой, и моя жизнь станет пустой и бесполезной. Я бы приняла яд, чтобы последовать за тобой в Закатную страну! Да, я бы так сделала! Тогда бы мы снова были вместе и смогли бы продолжить нашу прежнюю жизнь…

Рамзес был потрясен. Как эта девушка заботится о нем, о его жизни, о его здоровье! Она даже готова последовать за ним в могилу! Он поверил каждому ее слову и даже не заметил противоречия. Какой смысл беспокоиться о будущем и сожалеть, что у нее нет земли, если она в случае его смерти собралась сопровождать его в могилу? Сейчас им двигала только одна мысль — сделать ей что-либо хорошее, успокоить ее, разогнать ее печаль.

— Конечно, ты права. Ты должна была бы раньше мне об этом напомнить. То, что есть у других жен, будет и у тебя. Я передам тебе поместье, которое может прокормить и тебя, и твоих слуг.

Гутана обняла его:

— На это еще есть время, любимейший. Впрочем, это должен быть не кусок Кеми, о чем я думаю. Это должно быть что-то, связывающее мою родину с Кеми, что-то лежащее посредине, как Амурру. Эта область подчиняется тебе, платит тебе дань, но она не принадлежит к твоей стране. Ты видишь, я скромна и совсем не чувствую себя египтянкой.

Он хотел что-то сказать ей, но она приложила пальчик к его губам:

— Ни слова больше об этом, любимый. Ты в конце концов пришел сюда не для того, чтобы выслушивать о моих заботах.

Она прижалась к нему, ее рука, как ловкая змея, скользнула ему под передник, начала ласкать его фаллос, нежно сжала мошонку, в то время как острый твердый язычок соблазнительницы глубоко проник в его рот.

«Как она скромна, — успел подумать Рамзес до того, как страсть полностью овладела им. — Она боится даже потребовать для себя землю в Кеми…»

Со стоном они упали на широкое ложе. Рамзес спрятал свое лицо на тяжелой ароматной груди и сказал шутливо:

— Тебе не придется искать кормилицу. Для нашего сына будет великой радостью сосать твою грудь.

Гутана почувствовала укол при этих словах, но ничего не дала заметить царю и подумала: «Ты получишь своего сына, дорогой, положись на меня!»

На рассвете больной забеспокоился. Он уже восемь дней лежал без сознания. Иногда он на короткие мгновения приходил в себя, требовал воды, произносил несколько слов, а затем снова впадал в состояние беспокойного сна. Теперь, однако, он начал ощупывать все вокруг себя, открыл глаза, завертел ими, как в судороге, и издал несколько бессмысленных звуков. Дежуривший у постели прооперированного молодой лекарь испугался. Он позвал слугу и велел тотчас привести Имхотепа. Тем временем он попытался удержать бушующего, однако Монту был силен. Обеими руками он схватился за свою головную повязку и попытался сорвать ее с головы. В этот момент вошел Имхотеп, который внимательно посмотрел на больного:

— Он едва ли выживет. Держите его крепко, я ему кое-что дам.

Помощники схватили руки и ноги беснующегося, и Имхотеп влил ему в рот успокоительное из стеклянного флакончика. Вскоре движения больного стали ослабевать, и больной снова затих, как будто ничего и не было. Имхотеп слегка похлопал его по щеке:

— Принц Монту, ты меня слышишь?

И тут произошло то, чего никто не ожидал: больной открыл глаза и мрачно взглянул на Имхотепа. Затем он медленно поднял голову и четко произнес:

— Похороните меня в пустыне. Вы слышите? Похороните меня…

Голос его замер, голова откинулась назад, дыхание стало свистящим и неровным, и вскоре сделалось совсем неслышным. Имхотеп подождал еще немного и сказал:

— Я доложу фараону. Дайте знать «ставящим печать бога».

Когда фараон на следующее утро услышал весть о смерти Монту, его первой мыслью было, что он должен сказать об этом Нефертари, чтобы она тактично сообщила Мерире. Однако Великая Царская Супруга все еще была в Мемфисе, а Рамзес в любовном угаре забыл об этом. Его пугала мысль о встрече с больным сыном, и он велел позвать главного советника.

— Парахотеп, скажи ему об этом, но не сразу. Время терпит, пока Мерире не станет лучше. Он был так привязан к Монту… Сам не знаю, почему я чувствую себя виноватым.

Такое Рамзес мог сказать только старому другу юности, и главный советник с сочувствием посмотрел на него:

— Виноватым, Сесси? Почему? Не ты же подпилил спицы колесницы, и пусть боится святотатец, ибо его найдут. Или же есть другая причина?

Рамзес мог бы ответить другу, что он чувствует себя виноватым перед Нефертари, потому что понимает, что ее долгое отсутствие связано с ним. Однако он быстро отбросил эту мысль.

— Ты прав, это вздор. Может быть, нам с тобой снова вместе поохотиться, как ты считаешь?

— Неплохая мысль, Богоподобный, я всегда готов.

Парахотеп, конечно покривил душой, потому что в отличие от царя больше не чувствовал себя молодым и свежим. В свободное от дел время он охотнее сидел в саду, слушал пение птиц или думал временами о своем прекрасном Доме Вечности к югу от Мемфиса, который недавно достроил. В любом случае, есть еще несколько дней, и надо подумать не об охоте, а о том, как передать принцу Мерире печальную весть о смерти единокровного брата.

Тот уже полмесяца лежал в твердых повязках, чтобы бедренная кость срослась. День ото дня лица лекарей становились все более озабоченными. Бедренная кость принца, вероятно, срасталась неровно, как бывало в большинстве подобных случаев, а значит, принц всю свою жизнь будет хромать. Может быть, ему даже придется ходить, опираясь на палку.