Роман Николаев - Алакет из рода Быка

Сотня воинов двинулась на край стана, а один из дозорных помчался к затканному золотом шатру Чжулэй-Кюйтана, украшенному бунчуком с девятью конскими хвостами. Но не успел отряд восточных динлинов скрыться из глаз, как со стороны степи снова послышался топот приближающихся коней. Дозорные насторожились. Из мглы, словно на крыльях, вылетели трое всадников. Вид их был ужасен: лица в крови, одежда изорвана и покрыта пылью.

— Молния да будет мечом Ойхана! — задыхаясь проговорил один из них.

— Благословение предков с вами! Что случилось? — вскричал дозорный в шлеме.

— Я из войска восточно-динлинского старейшины! — ответил всадник. — Только что в степи на нас налетела рать Алт-бега… Тысяча воинов моего повелителя изрублена на куски.

— Будь проклят, вестник горя! — побледнел караульный. — Что говоришь ты? Следуй за мной к шатру полководцев!

И не оглядываясь, оба караульных понеслись к палатке Кюйтана и Хуань-князя.

Через минуту в лагере хуннов начался переполох. Появления Алт-бега ждали не ранее чем через десять-двенадцать дней. А, оказывается, он совсем близко. Воины, наспех вооружившись, мчались иные на край лагеря, иные к реке, а кто — к шатру Кюйтана. Никто не знал, откуда появятся тюльбарийцы. Военачальники тщетно пытались водворить порядок в отрядах. Сын восточно-динлинского старейшины с воплями рвал волосы на голове.

В шатре полководцев разъяренный Чжулэй-Кюйтан перед толпой приближенных, брызгая слюной, кричал на бледного, но невозмутимого Хуань-князя:

— Старая сова! Слепой осел! Кто уверял меня, что мы раздавим Кюль-Сэнгира, когда Алт-бег еще будет в девяти переходах от нас?!

Когда смятение охватило всех, на западе раздался многоголосый боевой клич тюльбарийцев и динлинов. Это ударил на врага Кюль-Сэнгир. Всадник из разбитого войска восточных динлинов улыбаясь взглянул в лицо сыну своего старейшины и сказал:

— Ну, Алакет, наш замысел удался! Пора!

— Пора, Бандыр! — отозвался тот.

…Наступил рассвет, и глазам хуннов предстало ужасное зрелище. Среди поваленных шатров валялись разбитые повозки. Обезумевшие кони без всадников с бешеным ржанием носились по лагерю, сбивая людей. На западе разрозненные отряды с трудом отбивались от наседавших воинов Кюль-Сэнгира. Вокруг шатра полководцев столпились, подобно стаду баранов, несколько десятков телохранителей Чжулэй-Кюйтана.

И тогда лагерь снова потрясли возгласы:

— Алт-бег! Алт-бег!.. Идет!

По направлению к шатру сына кагана неслась сотня всадников.

Над головами телохранителей со свистом промчалась зажженная стрела, и шатер Кюйтана вспыхнул подобно огромному костру… Хуань-князя не было в шатре. Он метался между отрядами, стараясь вдохновить их на бой.

Когда едкий дым с языками пламени пополз через все щели и вход в шатер, Чжулэй-Кюйтан вскочил с белого войлока, на котором сидел, и, не стыдясь более приближенных, полез на четвереньках вон из своего покоя. Выбравшись, он вскочил на первого попавшегося коня и понесся в степь.

Несколько телохранителей, заметивших его бегство, помчались следом.

Бой стихал… Большинство хуннов, сбитых с толку ложными слухами об Алт-беге, не зная, откуда ждать нападения, разбежались по степи. Кое-где воины Кюль-Сэнгира еще сражались с наиболее упорными врагами из отряда телохранителей. В центре разгромленного лагеря хуннов съехались старый Кюль-Сэнгир и юноша Алакет.

— Сын мой! — сказал Кюль-Сэнгир. — Ты проявил ум и находчивость. Говорю тебе, ты станешь большим военачальником. Когда вернемся в кыргызскую землю, я возьму тебя в свое войско и стану учить искусству полководца…

Вдруг зоркие глаза Кюль-Сэнгира заметили, как из-за ближнего шатра появился хуннский лучник на коне. Он целился в голову Алакета.

Кюль-Сэнгир быстро взмахнул мечом, отбивая стрелу, но… промахнулся.

Железное острие вонзилось между виском и глазом старого полководца, и он, теряя сознание, рухнул на руки Алакета, едва успевшего подхватить его.

Двое кыргызов бросились в погоню за хуннским всадником.

…К вечеру разбитое войско Чжулэй-Кюйтана решилось наконец сделать привал. У входа в простую юрту, заменившую сыну кагана роскошный шатер, толпились, не решаясь войти, приближенные. Начальники беспрерывно прибывающих отрядов вообще избегали приближаться к кюйтановой резиденции, ибо человеку, являющемуся с плохой вестью, грозила скорая смерть.

А покинувший войско Хуань-князь в сопровождении двух десятков телохранителей мчался на восток в ставку кагана, чтобы остудить его гнев раньше, чем Чжулэй-Кюйтан с войском достигнет Орхона.

Слов нет, Ойхан мудр и рассудителен, но как-то поведет он себя, когда ему станет известно о разгроме отборного войска?

Цветастый шерстяной ковер над входом откинулся в сторону. Свет выхватил из полумрака юрты глинобитный очаг, кошмы на полу, лук и стрелы на войлочной стене слева от входа, а справа — сосуды из кожи с узкими горлышками. Мингюль, сощурив глаза, прикрыла лицо красным платком, поднялась от очага и приветствовала гостя низким поклоном:

— Мир тебе, почтенный отец наш.

— Пусть множатся стада сыновей моих! — улыбнулся в ответ Гюйлухой.

Согнувшись, он с трудом протиснулся в низкую дверь и опустился на кошму.

— А где же Алакет и Бандыр?

— С первой зарей уехали в табун приучать необъезженных коней к узде и седлу, отец.

— Занятие, достойное добрых хозяев. — Гюйлухой встал. — Я поеду к ним. Прощай, Мингюль!

— Прости за смелость, отец! — Мингюль взглянула на Гюйлухоя.

— Говори, дочь моя!

— Уйдешь ли ты из нашей юрты, не отведав мяса молодого барашка, не выпив молока наших кобылиц? Как могу сказать я хозяину, что гость пренебрег пищей нашего очага?

— Ой, Мингюль, знала бы ты, как недосуг мне… — тяжело вздохнул ухуанец, однако в глазах его мелькнули веселые искорки. — Но пусть отвернется от меня властелин кыргызских небес Ульген-хан, если я обижу гостеприимных хозяев юрты!

Он взял из рук Мингюль большую бутыль из коричневой кожи и начал пить.

— О-о, Мингюль, дочка! Да это чегень! Такое вино из молока делают только кыргызы! Как быстро ты научилась его готовить!

— Но ведь они мои сородичи! — лукаво улыбнулась Мингюль. — Разве трудно научиться тому, что умеют все люди твоего племени?

— Ой, хитрая! — рассмеялся Гюйлухой. — Не скромничай! Если бы мои весны и зимы не заставили меня быть вашим отцом, лишь духи знают, уступил ли бы я тебя Алакету!

Мингюль, вспыхнув, как степная гвоздика, совсем спрятала лицо в платок, а улыбающийся Гюйлухой, низко согнувшись у входа, вышел из юрты, вскочил на вороного коня и помчался в степь. Конь, словно молния, рассекающая облака, отбрасывал могучей грудью на две стороны высокие травы.