Роман Николаев - Алакет из рода Быка

Когда поднялись на холм, от белых юрт отделилась еще одна группа всадников, несущихся во весь опор. На них были причудливые одежды, увешанные цветными лентами, ремешками, перьями и подвесками, которые, словно многочисленные диковинные хвосты, полоскались и плясали за спинами всадников.

Впереди несся старик с исступленно выпученными глазами. Верх его зеленой шапки украшен головой и крыльями сокола, который, казалось, парил над ним. И плащ, сплошь обшитый перьями, подобен был огромным крыльям за плечами старика, знаменитого большарского шамана — кама, которому предстояло совершить обряд.

Обогнув подножие, кам со своей свитой взлетел на холм и поднял на дыбы коня прямо перед лицами бегов, лошади которых, храпя, попятились назад.

— Что медлите, нерадивые сыны земли?! — грозно взревел шаман, и беловатая пена выступила в углах его губ. — Владыка стад — великий и светлый Изых-хан — ждет!

Большарский бег спешился и подошел к коню, предназначенному для свершения обряда.

Раб с низким поклоном подал бегу большой деревянный сосуд с молоком, покрытый снаружи пластинками чистого золота.

Бег принял сосуд и начал тщательно омывать гриву коня молоком.

В это время спешился и шаман, стал перед бегом и, воздев руки к небу, хрипло запел:

Горящие глаза всадников, окруживших холм, впились в голубую высь, словно ожидая, что и впрямь перед ними появится лик кыргызского владыки неба — Ульгеня. А кам, окончив обращение к многочисленным большим и малым богам и духам, уже взывал к самому повелителю стад:

Между тем бег омыл гриву и хвост коня, вплел в гриву две красные, синюю и зеленую ленты и снял узду.

Всадники у подножия холма расступились, и конь, почувствовавший свободу, устремился в проход.

— Вижу! Вижу! — дико вращая зрачками, выкрикивал шаман. — Мчится! Мчится на голубом коне владыка стад! Дорогу всемогущему Изых-хану!

Рабы и стражники на холме повалились ниц. Всадники низко склонились в седлах, чествуя Изых-хана, который, верили они, несется в этот миг на посвященном ему коне, видимый лишь зоркими глазами старого кама.

А час спустя перед белыми юртами на зеленой траве начался пир. Мучная похлебка в огромных глиняных сосудах, подвешенных на перекладинах над кострами, бурлила и с шипением выплескивалась в огонь. Туши жирных баранов и нежное мясо телят жарилось прямо на углях. Воины зачерпывали деревянными ковшами на длинных ручках хмельной ячменный напиток и бьющий в голову чегень из пузатых бочонков.

У костра, где жарилось ароматное мясо степной антилопы, расположились Гюйлухой, Бандыр, Алакет, Яглакар и молодой тюльбариец Энень-Кюль.

— Отец! — Бандыр просяще взглянул в глаза Гюйлухою. — Прости меня за дерзость, но не откажись быть старшим среди тех, кто поставит сосуд сватовства у юрты отца прекраснейшей из большарских девушек!

— Хо-хо-хо! — весело отозвался Яглакар. — Давно вижу, что юный сокол устремился по следу красной лисицы с золотым хвостом. Но чтобы поймать ее, надо знать степные тропы, по которым входит и выходит она из норы!.. Ведь у нас берут жен не по обычаю динлинов.

С этими словами Яглакар поднес к усам ковш с чегенем и, запрокинув голову, начал медленно пить.

— Истинно, — сказал, опустив жгучие глаза, Энень-Кюль. — В наших племенах не ставят даров у юрты отца любимой. Юноша тайно встречает ее в степи или у ручья и говорит о знойном ветре пустыни, опалившем его душу. И если девушка согласна стать для его души прохладным и свежим источником и согласен отец ее и братья, она дарит юноше подвеску из своей косы, а он, оседлав резвого скакуна, тайно увозит ее из селения.

И когда девушка увезена в степь, сородичи бегут к юрте отца ее. Если возле юрты видят они копье, воткнутое в землю острием вверх, значит, девушку увезли не добром, и худо тогда придется обидчику. А если наконечник боевого копья смотрит в землю, погоня все равно скачет в степь, но воины будут сражаться с друзьями юноши тупыми концами копий и пускать стрелы без наконечников. Если юноша довезет девушку до своей юрты, она будет его женой, а если погоня отобьет ее, тогда позор юноше и вряд ли другая захочет войти в его юрту…

— Ну что ж, — сказал Гюйлухой, — когда мы будем держать путь назад в тюльбарийские земли, попытайся добыть свою… Туркан или Мингюль…

— Адах… — едва слышно вымолвил Бандыр.

— Я буду с тобой, брат, — сказал Алакет.

— И я… — откликнулся Энень-Кюль.

— И старый коршун полетит, чтобы прикрыть крыльями своих птенцов! — вскричал Яглакар. — Да и почтенный Гюйлухой…

И Гюйлухой, положив могучую руку на плечо Яглакара, кивнул.

За юртами большарского селения женщины стригли овец. Перед Адах, жалобно посматривая большим влажным глазом, лежала овца. Ноги ее связаны сыромятными ремешками, а бок вздрагивал каждый раз, когда железные ножницы из двух клинков, соединенных сверху кривой гибкой планкой, касались кожи.

Сидящая напротив Адах подруга придерживала одной рукой шею животного, а другой, успокаивая, гладила голову овцы.

Песня женщин звенела, поднимаясь к чистому степному небу:

Быстрой рысью к девушкам со стороны степи подъехали двое всадников. Судя по белокурым волосам, это были динлины. Узнав одного из них, Адах покраснела и опустила голову, подруга же с интересом поглядывала на обоих.

— Алакет! — взглянул на своего спутника первый динлин, и тот, вынув из кожаной сумы у седла флейту, поднес ее к губам.

Мелодия песни, которую только что пела Адах, наполнила степной простор.

Первый динлин спешился и, подойдя к девушке, запел негромким немного хрипловатым голосом: