Валерий Гусев - Мстители двенадцатого года

— Знаю! — оборвал его князь. — Твой батя однова горилку дует и детей строгает. Дураков вроде тебя.

— Зачем только дураков? — Волох, будто не слушая, оглядывал правую ногу князя, примериваясь — не обмотать бы еще чулок поверх тесемкой, на манер онучи. — У него и умные выходили. Старший брат, к примеру, в офицеры вышел. И высочайшим повелением в дворяне произведен.

— Алешка! — рявкнул князь. — Ты его слышишь? Нашел, каналья, с кем меня ровнять. Что у тебя там в кружке осталось? Ну-ка, дай сюда.

— Невозможно, ваше благородие. Это не пьется, отрава в ней собралась.

— Да? — недоверчиво переспросил князь. — А не отрава, поди, осталась?

— Будет, — пообещал Волох, приближаясь с тесемкой. — Ввечеру. Ножку позвольте, обмотать. Неровен чулок потеряете.

— Шею себе обмотай! — рявкнул князь и, сунув в карман зрительную трубку, припадая на больную ногу, вышел из палатки. — Шибеник!

«Шибеник» (то бишь висельник) глянул ему вслед и осушил кружку с «отравой».

Стоявшие в строю гусары при виде князя, как один, не улыбнулись. Снизу смешон, да сверху грозен. Смотрели не усмешливо, а сочувственно и уважительно. Что за зверь такой — подагра — никто и не слыхал: барская болезнь, но при видимости, как морщится лицо князя от сдерживаемой боли, жалели его от души. Особенно, когда полковник сделал попытку сесть в седло.

— А вот мой батя, как поранили… — завел было Волох, пытаясь помочь.

— Уйди! — рявкнул князь. Сунул левую ногу в стремя, лег грудью на холку лошади, рванулся вверх. Сел, выпрямился — и уже не узнать его!

Приосанился, тронул ус, горделиво огляделся, подозвал Волоха, нагнулся, что-то шепнул ему в ухо.

— Как есть, ваше благородие.

Тронулись колонной, замыкало которую небольшое орудие, взятое на всякий случай. Волох почему-то держался не рядом с князем, а прилепился к Алексею.

— Что тебе князь сказал? — спросил тот Волоха.

— Пустяковину, господин поручик. Иди, мол, к своему бате.

— Точно — к бате? — усмехнулся Алексей. — Не к матери?

— Не очень разобрал, ваше благородие. Горячо было сказано.

— А что за травку ты в водке мыл?

— Мыл… Вы сказали… Не мыл — настойку делал. А травка-то? Кабы самому знать, Лексей Петрович. Дернул клок, что под руку подвернулся.

— А если хуже станет?

Волох изумился, с детской искренностью.

— От водки? Лексей Петрович, водка ото всякой хвори. И снутри, и снаружи помогает. Снутри согреет, снаружи сгладит.

— От всякой ли? — хмуро вырвалось у Алексея.

Волох коротко взглянул ему в лицо. Весомо проговорил:

— От меры зависит. От иной хвори и чарки хватит, а от иной и ведром не откупишься. — И опять коротко взглянул на Алексея.

Слева от взгорка, с полверсты отступя от дороги, начинался заповедный лес. На краю его ютилась когда-то деревенька; нынче ее нет, только осталась не до конца разваленная часовенка. Возле нее и составился партизанский штаб во главе с полковником Щербатовым. Заруцкой, два ординарца и пятеро лихих гусар охранения. Да орудийный расчет, закативший пушку за дырявую, почти обрушенную стену. Там же привязали лошадей.

Старый князь остался в седле — стоять он не мог, сидеть на бревнышке тоже было неудобно, и больно ногу. А в седле — ровно младенцу в люльке.

Полковник приложил трубку к глазу, повел ее слева направо. Диспозицию изучая. За рощицей лениво закурились дымки — «казаки кулеш варят». Видно еще, как от засадного места коноводы уводят лошадей в лес, а вдоль бывшего ручейка разбегаются люди, ложатся и исчезают. Только над свежей траншеей нет-нет да пыхнет дымок от трубки, чуть видный в чистом осеннем воздухе. Где хоронится Буслай со своими, где Алешка? — не видно и недогадливо. Пусто и тихо. Лишь от казацкого «бивака» донесет порой ленивый стук топора да обрывок озорной песни.

Князь сунул трубку в карман, достал фляжку, сделал добрый глоток.

— И где теперь Волох? Где его черти носят?

Заруцкой усмехнулся, по-княжески тронул ус.

— Волоха, ваша светлость, если что, и черти с фонарями не отыщут.

День между тем разгорался. Теплело. Солнце уже высоко взобралось. Не по-летнему, но тоже хорошо, в полнеба. Издалека донесло слабый, быстро заглохший петушиный крик.

Князь сердито покачал головой.

— Вот и Волох отыскался. Не иначе — охотится. Вернется — вздую.

— Отбрешется, ваша светлость. Соврет, что его в лоб ядром ударило и он в беспамятстве с дороги сбился.

Князь устал. Биться в поле много легче, чем ждать. «Война кончится, — думал князь, — Лешку женю. На хорошей. Может, внучат дождусь. Бабка ихняя остепенится, нянчить станет. Ольку — французскую неглиже — замуж не отдам, пущай в девках старится. От баб да от девок одна лихость в жизни случается. Жалеть их надо». — Такая непоследовательность в мыслях старика просто определялась. Совсем не о том ему думалось. — «Мне б дознаться, кто ж такой на полный полк неполный батальон послал? Ведь на погибель. Дознаюсь — вздую».

— Ваше благородие! Пылят!

— Что? — очнулся полковник.

— Пылят, ваше благородие! Дозорные скачут! Знать, неприятель близко.

— Оно и славно! — взбодрился князь. — Хуже нет, когда гость запаздывает.

По дороге, нещадно понужая коней, мчались двое всадников. Пыль за ними, высоко не поднимаясь, стелилась низко и ровно, не торопясь ложиться на место. Заруцкой вылетел на дорогу, заворотил всадников к часовне. Осадили, спрыгнули на землю. Гусары сразу приняли взмыленных лошадей, принялись водить в поводу, чтобы остыли.

— Идут, ваше благородие!

— Много?

— Не считали. Однако на всех хватит.

Другой, отламывая сбившуюся шпору, добавил:

— Генерал с ними. Оченно важный. Карета богатая, шестериком, с конвоем кирасир.

— Орудия?

— Как и говорено — три пушки.

— Славно! Корнет, давайте сигнал!

Заруцкой отошел в сторону и выстрелил из пистолета в воздух. Спустя малое время из рощицы вышел человек, поднял руку. Из ствола его пистолета пыхнуло дымком, погодя чуть донесся звук выстрела.

— Что ж, — сказал полковник. — Встречаем.

За рощей гуще заклубились дымы костров. Даже казалось, что потянуло оттуда запашком пригоревшей каши.

Укрылись за часовней, всматривались вдаль, за взгорок. Показалась колонна. В авангарде — конные, следом тяжело груженные фуры, опять кирасиры, большая карета — возле нее бегут две борзых; орудия со всем припасом, наконец, пехота, над которой мерно покачивались и сверкали штыки.

— Идут, — процедил сквозь усы полковник и смачно выругался.

— Идут и идут, — проговорил Заруцкой. — Эвон уже где, а конца не видно.

— Боязно атаковать, поручик?

— Никак нет, господин полковник. Атаковать не боязно, боязно баталию проиграть.

Полковник опять выругался в том смысле, что не видать супостату победы. Гусары позади него одобрительно посмеялись: мол, ловок командир на едкое слово.