Джордж Макдоналд Фрейзер - Флэшмен в Большой игре

— О, еще один негодяй очнулся! Сунь кляп в пасть этому ублюдку, Энди!

Кто-то схватил меня за волосы и запрокинул мне голову, я снова застонал, выпучив глаза от боли, и увидел ослепительно голубое небо и чье-то красное, потное лицо всего лишь в нескольких дюймах от моего. Прежде чем мне удалось издать еще хоть один звук, мне в рот запихнули грязную мокрую тряпку, от чего я чуть было снова не потерял сознание, и плотно перехватили ее матерчатой повязкой, затянув узел у меня на затылке. Теперь я не мог издать ни звука, и когда я попробовал поднять руки, чтобы вытащить эту мерзость изо рта, то понял, почему не могу шевельнуться. Мои руки были привязаны к какому-то предмету, конец которого упирался мне в живот. С трудом приоткрыв глаза, часто моргая, преодолевая дикую боль в голове и левой руке, я попытался сфокусировать взгляд; несколько секунд перед глазами мелькал лишь калейдоскоп теней и вспышек — и потом я вдруг увидел это.

Я был привязан к дулу пушки — стальное жерло упиралось прямо в мое туловище, а руки были накрепко прикручены к гладкому коричневому стволу. Я смотрел поверх этого ствола, между двух высоких колес, где у лафета стояли два британских солдата, ковыряясь в запальном отверстии, и один из них говорил другому:

— Нет, черт побери, ничего похожего на наши модели из Вулвича. Нет вытяжного шнура, Джимми, мой мальчик — так что нам придется самим поднести сюда фитиль, и тогда все будет в порядке.

— Как бы она потом не соскочила с лафета, а? — ответил другой. — В ней забит четырехфунтовый заряд и каменное ядро. А вдруг ее разорвет?

— Спросишь вот его — после выстрела! — проворчал первый, ткнув в меня пальцем и оба громко расхохотались. — Ты же расскажешь нам, а, Самбо? [182] Уничижительное прозвище негра, прежде всего молодого мужчины. Особенно было распространено в XIX — начале XX в.

Сперва я не понял, в чем дело, — про что это, дьявол побери, они толкуют? И как эти грязные собаки смеют обращаться к полковнику, называя его «Самбо»? А у одного из них при этом из ухмыляющегося рта торчала еще и трубка! Злость буквально распирала меня, пока я смотрел на красные рожи этих деревенщин, косящиеся на меня. Я было хотел закричать: «Черт бы побрал ваши глаза, проклятые ублюдки! Как вы смеете — да вы знаете, кто я, вы, грязные свиньи? Да я запорю вас до смерти…» — но все эти слова лишь беззвучно застряли в моей глотке, придавленные этим мерзким кляпом. А затем понемногу до меня стало доходить, где я и что со мной случилось, так что казалось, что мой мозг лопнет от невероятного ужаса всего происходящего. Как позже сказал Роуз, я просто должен был сойти с ума. И на секунду мне показалось, что так оно и произошло.

Полагаю, что нет нужды подробно описывать мои ощущения — в любом случае я бы и не смог этого сделать. Скажу только, что после того как первая волна ужаса схлынула, я смог мыслить довольно ясно, поскольку, несмотря на охватившую меня панику, понял, что же произошло — со всей ослепительной ясностью. Я был контужен в голову, возможно, осколком ядра на излете и подобран без сознания нашими доблестными войсками. Конечно же, они приняли меня за панди — с моей бородой, отросшими волосами и грязным сипайским мундиром. Британцам показалось, что я еще жив, так что они решили казнить меня особым образом, вместе с другими пленными. Когда я, охваченный ужасом, какого не испытывал никогда раньше, повернул голову, то обнаружил, что моя пушка — лишь одна из многих в длинном ряду. Их было шесть или семь и к стволу каждой было привязано человеческое тело. Некоторые из них были такими же, как и я, панди в лохмотьях мундиров, а другие — просто черномазыми; у одного или двух рты были заткнуты кляпами, как и у меня, а у остальных — нет. Некоторые были привязаны лицом к пушкам, но большая часть — спиной к их жерлам. Так что через некоторое время эти красномордые скоты, которые сейчас, покуривая и поплевывая, разглагольствуют о пушках, подожгут заряды и битый камень, которым нашпигованы стволы, разорвет мои внутренности — а я ничего не могу сделать, чтобы остановить их! Если бы я не застонал, приходя в сознание, то мне бы не сунули кляп и всего трех слов было бы достаточно, чтобы объяснить канонирам их ужасную ошибку — но сейчас я не способен был издать ни звука, а мог лишь наблюдать вытаращенными глазами, как один из солдат лениво засовывает конец фитиля в запальное отверстие, подмигивая мне при этом, а затем неспеша плетется к своим приятелям, которые болтают, стоя на солнышке, очевидно, ожидая приказа к началу казни.

— Да где же, наконец, нелегкая носит нашего капитана? — проворчал один из них. — Готов поклясться, что он все еще в столовой. Боже, ну и обжора! Я бы и сам теперь хотел пожевать чего-нибудь и завалиться на койку. Неужели мы не могли разорвать этих чертовых панди после ужина, а?

— А чего это вообще придумали стрелять в них из пушек? — поинтересовался один из молодых канониров, еще не загоревший на индийском солнце. — Разве нельзя было повесить этих бедняг или расстрелять — все было бы дешевле.

— Ничего себе, бедняги, клянусь моей задницей! — рявкнул первый. — Да ты знаешь, что они натворили, эти подонки? Ты же был в Дели и должен был видеть, как они пускали кровь женщинам и детям — резали их на куски и живьем вытягивали кишки. Разорвать пушкой — для таких в самый раз.

— Это все равно не так жестоко, как вешать, — заметил третий, — они даже ничего и не почувствуют. — Он подошел к пушке и, к моему ужасу, похлопал меня по голове. — Так что не грусти, Самбо, скоро ты уже помрешь. О, да что это с ним, Берт, ты видишь?

Я лихорадочно задергался в путах, почти теряя сознание от нестерпимой боли в левой руке, из глубокой раны сочилась кровь, резко мотая головой из стороны в сторону и пытаясь выплюнуть этот жуткий кляп, едва не разрываясь изнутри от попытки издать хоть какой-нибудь звук, который мог бы дать понять им, какую страшную ошибку они совершают. Канонир стоял, тупо ухмыляясь. Подошел Берт, выколачивая о пушку свою трубку.

— Что с ним? И ты еще спрашиваешь, дурень? Да он просто не хочет, чтобы его потроха долетели отсюда до самой Калькутты — вот что происходит! Черт возьми — только глянь на него! Этого малого сейчас просто удар хватит!

— Забавно, не правда ли? — проговорил первый. — Посмотрите на остальных — ждут себе и никто даже не заскулил, будто им все равно. Трогательно, а?

— Это все их религия, — важно проговорил Берт, — они думают, что отправятся на небеса, а там на каждого выдадут по полудюжине девок, которых они и будут тискать до самого Судного дня. Факт!

— Да ладно тебе! Не такими уж и довольными они выглядят, посмотри-ка?

Они отвернулись, а я почти растянулся на пушке, полузадохнувшись, в то время как сердце мое готово было разорваться от страха и жалости к себе. Одно только слово — вот все, что мне было нужно — Боже, если бы мне только удалось освободить руку, хотя бы один-единственный палец! Кровь из моей раненой руки стекала на пушку, почти мгновенно запекаясь на раскаленном солнцем металле — если бы мне удалось нацарапать на ней хоть какое-то сообщение — или хоть несколько слов — их могли бы увидеть и понять! Я должен — должен хоть что-нибудь сделать. Думай, думай, думай! — кричал я про себя, борясь с накатывающим безумием, изо всех сил пытаясь освободить свою правую кисть и чуть не сворачивая шею в тщетной попытке избавиться от кляпа. Мой рот был забит тошнотворной тряпкой, вкусом которой, казалось, проникал все дальше и дальше в желудок, сводя меня с ума. Боже — но если они подумают, что я задыхаюсь — может, они вытащат этот чертов кляп хотя бы на секунду?.. а это все, что мне нужно — о, Боже, пожалуйста, молю тебя — дай им сделать это! Я не могу умереть вот так, как вонючий черномазый мятежник — после всего, что мне довелось вынести. Только не такой жестокой, ужасной, бессмысленной смертью…