Оскар Мединг - Медичи

– А она?

– О, я едва могу поверить моему счастью! Я только сегодня узнал, что она разделяет мою любовь. Она, правда, аристократка… Ее отец маркиз де Фосдинуово очень гордится своим именем и своим родом, но я все-таки дерзаю надеяться на счастье, если ты, дядя, согласишься поговорить за меня.

– Отчего же нет? Мы не графы и не князья, но смело можем стать в один ряд с первыми фамилиями Италии. Если гордые Орсини не задумываясь породнились с нашим двоюродным братом Медичи, но и Ручеллаи может смело просить руки маркизы Маляспини.

– И кардинал Наполеоне подкрепил мою надежду некоторыми шутками, которые я не могу не понять. У него зоркий глаз, и он, наверное, проник в тайну моего сердца, но ты понимаешь, дядя, что мне грустно уезжать из Рима именно теперь, как ни радостно я всегда исполняю мои обязанности.

– Ну, поезжай спокойно, – отвечал Торнабуони. – Джованна скажет тебе ласковое слово на прощание, а я обещаю тебе заняться твоим делом. И для этого тоже твое путешествие необходимо – поговори с Лоренцо. Мы должны смотреть на него как на главу нашего дома, и если он согласится, то ничто не будет препятствовать твоему счастью. Я думаю, что он не воспротивится твоему выбору. Он сам желал, чтобы маркиза гостила у меня в доме, а Габриэль Маляспини, отец Джованны, один из наших лучших друзей. Итак, будь готов. Я дам тебе письмо и словесные указания, которые тебе придется твердо запомнить.

– Благодарю тебя, дядя, тогда я поеду со спокойным сердцем хоть через Альпы.

Он горячо обнял Торнабуони, а придя к себе, поставил в воду розу Джованны, предварительно осыпав ее поцелуями.

Франческо Пацци почти бежал, сопровождаемый своими слугами с факелами. Холодный, даже резкий воздух не мог освежить его, и он тяжело, порывисто дышал.

– Жалкий мальчишка! – ворчал он, едва сдерживая свою злобу при слугах. – Молоко не обсохло на губах, а он смеет мне становиться поперек дороги! А эта Джованна, первая из всех красавиц, дочь гордого Габриэля Маляспини, отворачивается от меня и отдает этому молокососу одну из роз, которые я преподнес ей как знак моей любви. Если бы не смешно мне было соперничать с этим Козимо, как там они его зовут, я уж проколол бы его влюбленное сердце. Все, что связано с этими из грязи вылезшими Медичи, является проклятием для нас, Пацци, и всех древних родов Флоренции, которые уже сражались рыцарями, когда Медичи сидели еще в своих лавчонках. Чернь дала им могущество над нами, и этот Ручеллаи осмеливается даже красть у меня мою любовь.

Он сжал рукоятку шпаги и так бежал, что слуги едва поспевали за ним.

Перейдя мост, он у церкви Сан-Анжело повернул налево и на углу Виа де-Лонгара, около собора святого Петра, остановился у дворца графа Джироламо Риарио, построенного в виде виллы, с большим садом, спускавшимся к Тибру.

Двор и окна дворца были ярко освещены, в вестибюле толпились многочисленные слуги, и Франческо тотчас же провели по мраморной лестнице в покои графа. Вся обстановка свидетельствовала о расточительной роскоши, но ей не хватало благородной простоты дома Торнабуани, хотя и тут виден был вкус и художественное понимание, что было обычным в то время в Риме. Картины знаменитых художников украшали стены, и золоченые рамы сами по себе представляли произведения искусства. Громадное количество восковых свечей горело в люстрах и канделябрах, и все комнаты были овеяны нежным запахом благовоний.

В маленькой комнате за круглым столом сидели граф и двое гостей.

Ужин был окончен, и посуда убрана, стояли только золотые корзины с великолепными фруктами и разнообразным десертом и граненые графины с изысканными винами. У всех были высокие бокалы с гербом графа.

Один из гостей был архиепископ Пизы Франческо Сальвиати, высокий, худощавый мужчина лет тридцати пяти, с бледным лицом, выражавшим больше хитрости и лукавства, чем настоящего ума, с маленькими черными глазами под черными, резко очерченными бровями. Черные волосы его были расчесаны на пробор, а фиолетовая сутана, осыпанный бриллиантами крест на золотой цепочке и белые холеные руки придавали ему аристократическую внешность прелатов того времени, которые почти так же щеголяли роскошью своей одежды, как и модницы высшего света.

Рядом с ним сидел высокий мужчина атлетического сложения, в котором можно было сразу узнать солдата по ремеслу, живущего исключительно войной. Такие, как он, продавали свои услуги за высокое вознаграждение то тому, то другому, при бесчисленных распрях больших и мелких провинций, и для этого набирали людей, которые охотнее стекались к тем, у кого громче была слава кондотьера и у кого большая добыча имелась в виду.

На нем был серый шерстяной камзол, обшитый красным шелком, большая шпага держалась на крепкой кожаной перевязи. Темные курчавые волосы его были коротко острижены, загорелое лицо с острой бородкой выражало решимость и добродушие.

Граф Джироламо пошел навстречу Франческо и подвел его к приготовленному креслу.

– Как любезно, что вы сдержали свое слово, синьор Франческо. Вы пришли еще раньше, чем я ожидал, но как раз вовремя, так как мы обсуждали такое дело, где ваше мнение и совет весьма важны. Позвольте вам представить синьора Джованни Баттиста де Монтесекко, предоставившего в мое распоряжение свой победоносный меч.

Франческо поздоровался с архиепископом, которого знал давно, так как был из родственной ему флорентийской семьи, холодно-вежливо поклонился Монтесекко и изъявил графу полную готовность служить ему делом и советом, что он считает своей обязанностью относительно племянника его святейшества.

– Хотя, – добавил он, – святой отец не очень милостиво относится к дому Пацци, так как избрал себе в казначеи Медичи, право ничем не превосходящих нас.

– Мой высокочтимый дядя сделал это, предполагая, что Медичи окажутся достойными этой чести, – сказал Джироламо, – и потому, что поверил словесным и письменным заверениям преданности, постоянно повторяемым Лоренцо. Но, к сожалению, святой отец ошибся, и Медичи не оправдали доверия.

– В чем же именно? – насторожившись, спросил Франческо.

– Можете себе представить, синьор Франческо, – воскликнул Джироламо, – этот лживый Торнабуони объявил мне, что банк Медичи не в состоянии достать тридцать тысяч золотых флоринов, которые нужны святому отцу для уплаты за Имолу. Мой щедрый дядя дарит мне это владение, а я уверен, что у самого Лоренцо лежит в кладовых больше этой суммы.

Злорадство блеснуло в глазах Франческо.

– Неужели Медичи осмелились? Но если у них не хватает собственных средств, отчего они не обратились к другим?

– Они уверяют, что обращались, – прервал Джироламо, – но ни Альтовини, ни Чита, ни другие банки не смогли помочь им.