Николай Бахрошин - Черный огонь. Славяне против варягов и черных волхвов

С некоторых пор Сельга открыла в себе способность не думать о том, о чем не хочется. Просто выкинуть плохие мысли из головы, как ненужную ветошь. Словно и нет их в помине, и не тревожат они ночами, отгоняя сон…

Нет, у нее и раньше, тонконогой девчонкой, случалось похожее. Помнила до сих пор, как задумается, бывало, о чем-то важном, например о жизни богов или о причудливости устройства Яви, и понимает вдруг, что не в силах охватить разумом всего окружающего многообразия и многоцветия. Сложно устроен мир, слишком сложно для ее подрастающего разумения. Тогда, откладывая свои вопросы, она словно делала себе зарубку в памяти. Мол, потом, когда пройдет время, она еще раз подумает о том же самом. Непременно подумает и обязательно поймет все до донышка…

Но это все-таки было другое. Тогда — разумения не хватало, теперь — храбрости не находилось. Другое…

Сейчас, в сущности, понять себя было просто. Что тут понимать, если вдуматься? С одним мужиком живет, на другого зарится, только и всего. И хочет вроде бы, и не хочет, и понимает уже, что должно случиться неотвратимое. Ждет с нетерпением, только прячет это нетерпение от себя… Словно она первая этак, с удивлением, с робостью, принимает неожиданные повороты судьбы…

Рассказать кому из баб, точно от насмешек бы отбою не было. Чего думаешь, чего пугаешься травы под ногами, как глупая молодая телочка, первый раз попавшая на вольный выпас после зимовки в хлеву, сказали бы ей. Хочется мужика, так бери его крепче за причинное место, вали на себя, пока не передумал. От твоего прежнего не убудет, мол, кожаной сохе по волосатой пашне гулять — не перегулять, на этом поле всем хватает места для семени, испокон веков так повелось. Не нами заведено, сказали бы ей, сами боги подарили людям игривое на все стороны семя, от себя отдав. Значит, не нам и рушить обычный уклад, спорить с самими богами. Главное, чтоб в роду приплод не переводился, а от кого он — какая разница! Все родичи…

И не объяснишь ведь им, что даже не Кутрю жалела, не решаясь соединиться телом с могучим волхвом. Себя прежнюю берегла, былое счастье, свою былую светлую, первую радость, какую почувствовала, даря себя без остатка и получая то же в ответ от любимого…

Пусть говорят, что хотят, но где-то внутри себя, на самом донышке вместилища духа, Сельга чувствовала, краешком мысли понимала твердо — когда отдаст себя желанному и неистовому Ратню, что-то прежнее, дорогое умрет в ней навсегда. Или она изменится, или Явь вокруг…

А как не отдать, когда между ног сладкая судорога от одного его вида? И что делать?

Не думать, вот что!

Или она изменится, или Явь вокруг…

Не думать!

Да и поздно думать-то… Думать, решать нужно было раньше, когда украдкой следовала по лесу за волхвом, когда, притаившись среди кустарника, наблюдала его печальное, одинокое неистовство на поруганном капище…

Но не хотелось раньше! Не хотела и не думала!

Просто вышла к нему…

А потом и последние мысли улетели, унеслись, развеялись дымом по ветру. О чем можно было думать, когда взял ее Ратень быстрыми, сильными руками, развязал ее пояс, стянул рубаху. Жадно впился губами в губы, в шею, в соски, в живот, мягко, как ребенка, поворачивая в огромных руках. Какие тут мысли, когда гладил ее всю длинными, чуткими, неожиданно нежными пальцами, целовал, щекотал бородой и усами, так что она зашлась сразу, вспыхнула телом, вскипая соком…

В последний момент Сельга взялась вдруг сопротивляться его рукам. Почему — сама бы себе не ответила. Но напряглась всерьез, рванулась телом, отталкиваясь от него. Только от этого она как-то еще быстрее оказалась спиной на траве. Уже лежа сплеталась с волхвом телами. И отталкивала, и извивалась уже под ним. И даже эта трудная, потная борьба, казалось ей, была сладкой до дрожи в пальцах, натягивала тетиву желания до звона в ушах, до полного забытья себя, до яростных, хриплых стонов…

Отталкивая, она одновременно притягивала его. Извиваясь, расставляла ноги как можно шире, готовясь принять в себя его мощь. Выползая из-под него, часто и быстро терлась о его тело нежной, шерстяной промежностью, не в силах сдерживаться…

Нет, не спихнуть, не одолеть, не отстраниться, чувствовала она, и это хорошо, даже хорошо, что он такой сильный, огромный, неодолимый… Пусть будет, пусть так будет всегда, пусть вечно длится эта яростная рать между мужем и девой…

И когда он наконец вошел, воткнулся в нее своим огромным, божественным плодородием, заработал внутри, словно раскачивая ее на гигантских качелях от солнца до месяца, она больше не могла бороться с собой и с ним. Закричала от нечеловеческого, пронзительного наслаждения в полный голос, поднявшийся до гулкого эха…

Ей никогда еще не было так хорошо…

Сельга даже не знала, что с мужчиной бывает так хорошо!

Как будто он быстро, толчками, наполнил всю ее целиком, от макушки до пят. Одни боги видели, какой полной, законченной она себя ощущала, когда его мужская неистовость кипела внутри…

Какие могут быть мысли! О чем тут думать?!

А что тут скажешь? Тут, прежде чем судить, еще трижды подумать надо да семь раз по три отмерить. Это прежде она бы рубанула с маху словами, теперь — другая стала…

Окся прибежала к ней на посиделки поздно вечером, когда старая Мотря и малый Любеня уже укладывались на ночевку. Сказала, на пару слов. Ну а где пара — там и вторая, за ней — третья на ум идет, четвертой, как кнутом, погоняет, пятую за собой тянет… Бабьи языки, понятно, как зацепятся друг за друга — мелют, как каменные жернова, слова между которыми зерном сыплются да в мелкую муку перетираются…

Подруги коротали время вдвоем. Старая наохалась за день о своих хворях, малый набегался с ребятней, оба уснули быстро. Спали уже без задних ног, Мотря густо, басовито похрапывала, Любеня тоненьким сапом выводил сонную песню.

За стенами избы, за мутными, затянутыми дублеными бычьими пузырями оконцами, ночь спустилась на грудь Сырой Матери. По темному времени в избе горела лучина, шипя, потрескивая и роняя мелкие искры в плошку с водой. Ее тусклый свет ровным кругом выхватывал из сумрака треть стола, половину лавки, где они сидели, дубовую кадку с квасным питьем, лобасто набычившуюся в углу. Яркие, фиалковые глаза белянки-косинки казались теперь, в этом ночном свете, совсем темными, влажно блестели от тревоги и сдерживаемой тоски. Лицо было резким, острым, словно больным.

Вот довела себя, одни глаза на лице и остались. Бабы через мужиков всегда себя доведут до того, что без слез не взглянешь, мельком подумала Сельга. А кто виноват, если вдуматься…

Жаловалась Окся на своего Весеню. И такой он у нее получался, и сякой, и этакий. И все на ней, и в доме пальцем о палец не стукнет, и что говорить — жердина поперек двора упадет, так не поднимет же, только перешагнет лениво. Даже не на охоте, не на рыбалке, как другие, путные мужики, на ратных своих игрищах изводит силу. Домой притаскивается — ноги за собой волочет. А что до остальных баб, горевала белянка-косинка, так тут, мол, Сельга, и говорить не о чем, и так все знают. Одна Веська толстомясая чего стоит, так и стелется за ним, как хвост за лисой. Да и другие липнут на него с лету, как мухи на коровью лепешку. Не только в праздники, когда положено, соединяют с ним семя. Установлено же богами издревли, есть особые дни, когда всякий всякого берет! Но эти и в другие дни норовят, подлые… Кто этого не знает?!