Олеся Луконина - Чёрная маркиза

Дидье в очередной раз заскрипел зубами и вернулся к решётке.

Лицо коменданта было очень бледным, а светлые глаза исполнены совершенно детской беспомощности и выворачивающей душу тоски.

— Барт… — тихо и мягко проговорил Дидье, крепко сжав его ледяные пальцы, вцепившиеся в решётку. — Я обманул вас, простите. Я не Дезире. Меня зовут Дидье… Дидье Бланшар, и я самый что ни есть парень. — Он сильно сомневался, что комендант его понял, но тот смотрел внимательно и напряжённо, и Дидье, незаметно переведя дух, так же мягко продолжал: — Это чёртово платьшко и кудряшки были предназначены только для того, чтобы одурманить вас и вызволить из вашей тюрьмы моих ребят, вот и всё. Я пират, понимаете? Капитан брига «Черная Маркиза». Два обормота, что сидели вот тут под замком — мои друзья, и ради них я готов в петлю лезть, а не то, что в платьице нарядиться. — Он в последний раз поглядел в изумлённые глаза Бартона и опять тяжело вздохнул. — Прошу прощения за то, что вы так на меня… запали, palsambleu! Когда-нибудь я с удовольствием выпью и поболтаю с вами, клянусь Богом. Но только в своём истинном обличье! — Он поскрёб в затылке и поспешно повернулся к Гриру. — Пошли уже отсюда, а?

— Бартон прочухается к утру? — хмуро спросил Дидье у Марка, плюхаясь на табурет у стола, заваленного снедью, которую корсары торопливо перетаскали из гарнизонной кухни в столовую. Вино нашлось в комендантских покоях и полилось рекой. На сторожевую башню Грир выставил двух часовых, милостиво пообещав сменить их после полуночи.

— Прочу-ухается, — уверенно заявил Лукас с другого конца стола, запихивая в рот добрый кусок жареного каплуна. — Зелье выветривается из башки примерно за десять часов… сам пробовал.

Марк энергично закивал, подтверждая слова братца, и осторожно отхлебнул вино из стоявшей перед ним кружки.

Дидье облегчённо хмыкнул и рассеянно поерошил пятернёй свои взлохмаченные кудри. Платье, о сохранности которого он уже давно перестал беспокоиться, нещадно измялось, а на боках даже треснуло по швам. Всё-таки гардероб Фионы не был рассчитан на то, что в нём придётся драться, подумал Дидье с ухмылкой. Но, по крайней мере, ему сразу стало свободнее дышать.

— Коль уж мы по твоей милости оставили всю эту братию в живых, — проворчал Грир, с прищуром покосившись на Дидье, — надо будет убраться прочь, пока твой новоявленный дружок не оклемался и не выдумал чего-нибудь на наши головы. Но пока погуляем на славу! Ты у нас тут единственная дама… Дезире. — Он вскинул ладонь под общий громовой хохот, упреждая новый возмущенный вопль капитана «Маркизы». — Ешь, пей и пой! Ну же, чего ты боишься? Нас?

Губы его опять дрогнули в усмешке.

И Моран улыбался, откинувшись на спинку стула — улыбался с такой же ласковой ехидцей и вызовом.

Дидье до крови прикусил нижнюю губу, позабыв все попрёки Фионы.

Вот оно что.

Значит, Гриру, Морану и всем остальным хотелось видеть Дезире, ту задорную бедовую хохотушку, которая свела с ума бедолагу Барта?

Tres bien, они её увидят!

Дидье всегда любил и выпить, и спеть, и поплясать от души, всем существом ловя одобрительные взоры людей, особенно женские. Он дарил им радость и сам радовался этому. Но сейчас всё было по-другому.

Дезире, красотка Дезире, в которую он перевоплотился, надев проклятое бирюзовое платье, завладела им самим, подчинила его себе, и это было странно, страшно и сладко до головокружения, хотя он не выпил ни глотка комендантского вина. Он понимал, что это сейчас — лишнее. Его и без хмеля вновь уносило куда-то, как лодку в бурю, вертело и качало, а он изо всех сил старался, старался…

…не утонуть.

Корсары были в неописуемом восторге от разыгранного им представления, как и Марк с Лукасом, которые с разинутыми ртами таращились на своего капитана, умирая со смеху.

Дидье и сам понимал, насколько весёлым был его маскарад, который он изо всех сил старался сделать ещё уморительнее. Он паясничал, используя все известные ему женские ужимки: строил глазки, хлопая ресницами, надувал губы и поводил плечами, а также ретиво обмахивал кружевным веером себя и всех желающих, от которых просто отбою не было. На месте ребят он бы тоже живот надорвал от хохота.

Только Грир с Мораном не смеялись и не пили. Дидье даже не пытался разгадать того, что читал в их взглядах — напряжённых и тёмных, неотрывно направленных на него.

Не пытался, ибо точно знал — разгадка приведёт его в ещё большее смятение. Он и так едва дышал — от возбуждения, напряжения и сводившего с ума ощущения собственной власти надо всеми, кто находился сейчас в этой содрогающейся от громового хохота зале.

Над Гриром и Мораном.

Эта власть била в голову, опьяняя почище рома двадцатилетней выдержки. Но, mon hostie de sandessein, почему у него самого подгибались колени под их почти яростными взглядами?!

Сорвавшись с места, Дидье вдруг растолкал примолкших корсаров, с размаху опустился на табурет рядом с Гриром. Облокотился на стол, положив подбородок на руки и уставившись прямо в чеканное суровое лицо капитану «Разящего».

Видит Бог, Дидье Бланшар привык брать жизнь на абордаж и твёрдо знал — чем сильнее ты трусишь, тем отчаяннее должна быть атака.

— Капитан… — пропел он с хрипловатым отрывистым смешком. — Не угостите ли даму глотком доброго вина?

Голос у него невольно дрогнул, но глаз он не отводил, пока Грир, степенно кивнув, не отвернулся и не плеснул в подставленный им стакан щедрую толику красного вина.

Снова встретившись с ним взглядом, Дидье окончательно онемел.

Эти глаза, тёмные, как грозовая ночь, требовали и ждали… ждали его. Они повелевали и просили, подчиняли и звали, и, повинуясь этому властному зову, всё в нём так и рванулось навстречу ему — покорно, безотчётно, жадно…

Радостно.

Дидье почувствовал, что щёки его будто обожгло морозом. В голове зазвенело. Он силился отвести взгляд, но не мог. В памяти его вновь отчётливо всплыли слова Фионы.

«Чтоб понять нас до конца, надо понять нас нутром и сердцем…»

Боже Всевышний…

О да, он понял.

Наконец-то понял.

Себя.

Только что же ему теперь с собой делать?!

Дидье беспомощно пошевелил губами, пытаясь то ли выругаться, то ли взмолиться Пречистой Деве, чтобы она оставила его в прежнем невинном, блаженном неведении относительно собственных желаний.

Поздно.

Поздно, morbleu!

Никто не мог ему помочь, даже Пречистая милосердная Дева.

Он уже подлетал на своей хрупкой, как ореховая скорлупа, лодчонке прямо к самому водопаду, и рёв летящей вниз воды громом отдавался в ушах.

Но он ещё мог выплыть… ещё мог встать и уйти прямо сейчас. Заперев на сто замков это новое знание о самом себе, это новое чувство, степным безжалостным палом выжигавшее его изнутри.