Олеся Луконина - Чёрная маркиза

Заперев и выбросив ключ.

Если он хотел остаться свободным.

Но хотел ли он?

Чего ты на самом деле хотел, Дидье Бланшар, капитан «Чёрной Маркизы»?

Дидье отставил свой стакан, расплескав алые, хмельные, кровавые капли на гладко оструганые доски стола, и рывком поднялся, сжав побелевшие губы.

Все взоры вновь устремились на него, и пьяный гомон заметно стих.

— Кэ-эп… ты чего-о? — еле выговорил Марк заплетающимся языком и ойкнул, когда Дидье одним стремительным движением взвалил его на плечо, выдернув из-за стола.

— C'est assez! Хватит, вот чего, — отрезал он, отпихивая в сторону упавший с грохотом табурет и другой рукой поднимая за шиворот Лукаса. — Времени осталось только на то, чтоб проспаться. Да не трепыхайся ты, bougre d'idiot!

Грир и Моран, безмолвно переглянувшись, тоже поднялись со своих мест. Капитан «Разящего» так же легко, как Дидье — Марка, сгрёб в охапку возмущённо забрыкавшегося Лукаса, мимоходом легонько хлопнув его по тощему заду, и сдержанно подтвердил:

— Верно. Сгрузим куда-нибудь этих доходяг.

Прочие корсары разочарованно загудели, таращась им вслед, а потом снова вернулись к остаткам еды и выпивки.

Близнецы, блаженно забывшиеся непробудным сном, наконец были без церемоний сгружены похрапывающей кучкой прямо на ковёр в кабинете коменданта. Узкая койка в его почти монашеской спальне для ночёвки более чем одного человека явно не годилась.

— Плоть он тут умерщвляет, что ли? — буркнул Грир, повернувшись к Дидье, который, так ни слова и не проронив, направился в спальню и зажёг маленький светец у изголовья постели.

Отблески пламени осветили его бледное лицо с устремлёнными вниз глазами и плотно сжатым ртом. Лицо это, всегда задорное и смешливое, сейчас было похоже на каменную трагическую маску.

Грир нахмурился.

Что такое вдруг сотворилось с этим плутом и баламутом, который только что с таким упоением рьяно валял дурака всем на потеху? Или… ему это было вовсе не в радость?

Осмотрев комнату, Дидье тем временем выдвинул из-под койки небольшой сундук и откинул лязгнувшую крышку.

— Лучше обноски коменданта, чем эта тряпка, — устало произнёс он прерывающимся от напряжения голосом и криво усмехнулся. — Думаю, Барт не обидится. А вы уходите. Я не хочу…

Он запнулся, умолк и вдруг закрыл глаза, судорожно сглотнув. Горло его дёрнулось, тёмные ресницы задрожали.

Да что же за чертовщина такая с ним стряслась!

Стиснув зубы и на миг позабыв про все разившие наповал метаморфозы преображённого Дидье, видя только эти дрожащие ресницы, Грир шагнул к нему, чтоб встряхнуть, но вместо этого обнял — так крепко, что у него самого дыхание перехватило.

Глаза Дидье распахнулись — зелёные омуты, смятенные, отчаянные, молящие.

Грир накрепко зажмурился, — будто школьник в предчувствии наказания, — наклонил голову и неловко скользнул губами по гладкой тёплой щеке Дидье, ощупью отыскав его губы.

И замер.

«Всемилостивый Боже…» — молнией пронеслось у него в голове.

И так же молниеносно он вспомнил другой поцелуй — в каюте «Маркизы», в том страшный день, когда Дидье лежал без памяти после своего злосчастного путешествия на дно морское в адском аппарате близнецов.

Он разом вспомнил и вкус этих губ — медовых и горячих, раскрывшихся под его губами послушно и нетерпеливо.

Грир с усилием поднял отяжелевшие веки и впился взглядом в затуманенные глаза Дидье, в которых враз промелькнуло… что? Узнавание? Догадка?

Чувствуя, что голова идёт кругом, Грир ошеломлённо уставился на Морана, безмолвно застывшего рядом. Смуглое тонкое лицо канонира тоже будто окаменело, враз растеряв свои живые краски, и тогда Грир еле слышно вымолвил:

— Прости…

Сердце его горько и остро сжалось.

Он сам не осознавал, кому же это говорит — Дидье, чьи плечи под шелестящим бирюзовым шёлком он неистово сжимал, или Морану, чья тёплая ладонь вдруг на один бесконечно долгий миг так же крепко сомкнулась на его запястье.

Никто из них больше не произнёс ни слова. Моран, переведя пылающий взгляд синих, как морская пучина, глаз на лицо Дидье, разжал пальцы, стиснувшие руку Грира, и провёл ими по скуле Дидье, властно поворачивая к себе его бедовую встрёпанную голову. А тот, кажется, даже не дышал, подчинившись этому невыносимо медленному, как в томительном сне, притяжению. Их губы наконец встретились и слились — в хмельном виноградном безумии.

Грир и сам чувствовал на языке терпкий пьянящий вкус винограда, когда торопливо освобождал Дидье от проклятого корсета и задирал бесстыдно шуршавший шёлк. Он отчаянно и так бережно, как только мог, гладил его гибкую спину, покрывшуюся ознобными мурашками под его ладонью, и тёплые твёрдые бёдра. Дидье лишь коротко стонал, подаваясь к нему всем телом и отвечая на поцелуи Морана с такой же пылкой отчаянной нежностью.

Совершенно задохнувшись, все трое наконец оторвались друг от друга в полном ошеломлении.

«Это всё сон, это не может быть явью», — потрясённо подумал Грир.

— Mon… Dieu, — шепнул Дидье, машинально дотронувшись пальцами до своих распухших, запёкшихся, как в лихорадке, губ. — Я что… сплю?

Глаза его блестели, словно в них стояли слёзы, одной рукой он цеплялся за плечо Грира, будто боялся упасть, а другой — сжимал руку Морана, переплетя его пальцы со своими… и это было так невыносимо и прекрасно, что Грир вздрогнул всем телом и закусил губы.

Он так давно не преклонял колен перед Всевышним, но сейчас готов был рухнуть на обшарпанный пол спальни коменданта Бартона, шепча полузабытые слова благодарственной молитвы.

Вместо этого он накрыл ладонью пальцы Дидье, вцепившиеся ему в рукав, и хрипло проговорил:

— Не здесь. Не сейчас. Ты не в себе, парень. — И, переведя глаза на Морана, ответившего ему таким же прямым взглядом, отрывисто закончил: — Мы… пойдём. Надо сменить часовых. А ты… давай, переоденься, garcon. И отдохни.

Он не ждал, что непослушные ноги сумеют вынести его из этой комнаты. Но он всё-таки вышел прочь и прошёл бок о бок с безмолвным, как статуя, Мораном через кабинет, где продолжали преспокойно похрапывать Марк и Лукас, а потом — по коридору и вверх по ступенькам узкой лестницы — на сторожевую башню.

Он всё ещё видел перед собой Дидье Бланшара, каким тот остался в спальне — ошеломлённого почти до беспамятства, полураздетого, с глазами, полными слёз и… любви.

Любви.

Грир всё-таки не встал на колени, а просто опустился на камни смотровой площадки наверху башни, когда с неё наконец убрались изумлённые часовые, опрометью помчавшиеся вниз, в залу, откуда всё ещё доносился весёлый и пьяный гомон.

Моран сел с ним рядом, касаясь тёплым плечом его плеча.

— Если только нас завтра не убьют… — вымолвил наконец Грир, открывая глаза и пристально всматриваясь в его ясное и совершенно безмятежное лицо.