Михаил Голденков - Огненный всадник

— У нас кудесники есть: от слова «кудеса», что значит «шаманский бубен». Так вот, некоторые могут над лоханкой воды пошептать, и в воде покажется изображение того человека, который тебе нужен. Тогда бери пищаль и стреляй в ведро по изображению. Человек умрет. Карелы так коров и лошадей у своих плохих соседей из сумь и ямь убивают, чтобы навредить им.

— А ты можешь вызвать видение царя в ведре? Уж я бы с такого расстояния точно не промахнулся! — спрашивал, улыбаясь, Кмитич.

— Я ведь, оно ж, паромщик, а не кудесник, — извиняющимся тоном говорил Федор, — но одного такого человека в Тихвине знаю. Ему часто откровения во сне приходят. Вот он смог бы!..

Как-то Федор раздобыл лыка и наплел всем домашним — священнику, его жене и детям — лаптей. Раньше Кмитич полагал, что московитские крестьяне носят лапти из бедности, не имея денег на нормальную кожаную обувь, но за лаптями, как оказалось, скрывалась целая культура лесных жителей.

— Оно ж удобно по лесу в лаптях ходить, по мху, по болотистой почве клюкву собирая, по траве, — объяснял Федор, — и даже по первому снегу.

Но вот что удивило Кмитича, так это то, что лесные жители вепсы, по крайне мере там, где жил в мирное время Никитин, совсем не собирают в своих лесах грибы, полагая, что это отрава или пригодное лишь для ворожбы зелье.

— Наш кудесник, когда колдует, пьет отвар из мухомора, — рассказывал Федор вечером у печки, — вот он наденет красную шубу с белой оторочкой, чтобы быть похожим на гриб-мухомор, поест мухоморов, ну и давай с духами предков общаться. Возьмет в руки кудесу, стукнет раз, стукнет два, и перейдет в тот, иной мир, мир духов. В такие моменты на него лучше не глядеть, ибо рассказывают, кто посмотрел, что вместо лица у него черный туман. А потом вернется и говорит, что кому делать.

Священник чуть не плакал, слушая рассказы обо всех этих языческих ритуалах. Федор не только рассказывал, но и живо интересовался местной жизнью. Он как-то очень долго стеснялся, но потом все-таки спросил Кмитича:

— А что это у господина Великого гетмана такая странная прическа — голова вся брита, и только на макушке волосы оставлены? Как у казаков Золотаренко.

— Это древний обычай, — пояснил ему Кмитич, — такие чубы носили наши далекие предки конунги готов в знак знатности рода.

— Значит вы, господин полковник, не из знатного рода, — указывал Федор на отросшие волосы Кмитича.

— Почему же, — усмехался Кмитич, — знатного, но прическу предпочитаю другую. Если бы я был из Радзивиллов, да еще и Великий гетман, то, может быть, тоже носил бы чуб.

— Стало быть, все казаки Золотаренко знатного рода?

— О, да! — лишь смеялся Кмитич. — Знатнее не бывает! Нет, Федор, они просто переняли эту моду, что знатные, что незнатные.

— Мы их за эти хохлы так и кличем хохлами, — улыбнулся Федор.

— Они вас тоже смешно называют, — отпарировал Кмитич, — кацапами.

— А что это такое, кацап?

— На южном русском диалекте «кацап» значит «козел». У вас у всех бороды, как у козлов. Почему не бреетесь? Вот у тебя уже почти как у козла борода отросла!

— Дык, попы говорят: грех бороду брить.

— Ваших попов сам Господь Бог не разберет, — удивленно покачал головой Самуэль, — детей и жен бить — не грех, а вот бороды брить — грех!

— Оно верно, чудно, — соглашался Федор, кажется, впервые подумав об этом серьезно…

Порой Федор, хлебнув вечером веселой крамбамбули, смешил всех домашних своими чудными вепсовскими танцами, ничего общего не имеющими со славянскими. Он, сложив руки на груди, вприсядку ходил кругами по полу, а то вскакивал и колотил себя ладонями по груди и коленям, напевая что-то на своем тарабарском языке. А затем садился рядом с Кмитичем и рассказывал, что и как он изображал в танце.

— Вот эдак, вприсядку, я изображаю утку, — учил Федор, — а утка у нас в народе считается главной птицей. От нее весь мир пошел и все живое. Когда-то, когда не было ни земли, ни людей, ни зверей, была одна лишь вода, да по ней утка плавала. Нырнула утка, значит, и достала в клюве со дна кусок ила, и вот так и земля появилась.

— Антихрист ты, — злился священник на Федора. — Бог создал людей по образу и подобию своему за семь дней вместе с твердью земною. А ты — утка! Дикий вы народ, Федор! Если бы вас утка создала, то вы все на утку и были бы похожи!

— А что! — смеялся Кмитич. — Вот смотрите, святой отец, у Федора нос плоский и курносый. Ну, точно как у качки клюв!

И все смеялись. Даже Федор.

Общаясь с Федором Никитиным, Кмитич, кажется, в первый раз по-настоящему задумался о том, какая же несправедливая и жестокая это вещь — война, любая война! Ведь он чуть не пристрелил Федора там, в лесу, даже не зная его имени. Да и сам Федор мог раньше точно так же застрелить его со стены Могилева, или же еще раньше, под стенами Смоленска. «Люди, ничего друг другу не сделавшие плохого, должны стрелять друг в друга и убивать!..» От этой мысли Кмитичу становилось не по себе. «Прав гетман, — думал полковник, — если так думать, то мушкета уже никогда в руки не возьмешь, и враг завоюет тебя полностью…»

Стояние под стенами Могилева утомило Кмитича. Он чаще думал о скором союзе со шведами, с которыми все еще переписывался, торгуясь, Януш, все чаще развлекался с молодой вдовушкой на хуторе близ Могилева, все больше разочаровывался в осторожной стратегии гетмана, которому, впрочем, продолжал доверять, как родному отцу. Что же до войны, то московское войско, казалось, и не собиралось продвигаться дальше. «Может, на том все и закончится?» — думал Кмитич, но и сам себе признавался, что половину Литвы нужно так или иначе отвоевывать. Не знал он, что обескровленная и побитая в боях армия царя и не могла пока воевать. Алексею Михайловичу доносили о потерях и расходах, но даже льстивые услужливые замалчиваемые цифры приводили царя в ужас. Погибло, было ранено и покалечено, попало в плен или бежало более 150 ООО человек, а значит, на самом деле, более половины от той армии, что была собрана в мае прошлого года. Да и те, кто остался, представляли из себя полуголодных, замерзших и больных людей. У царя из боеспособных войск оставалось менее 70 ООО человек, что было явно недостаточно, и государь московский спешно формировал новые полки, нанимал новых солдат. В Московии и в Новгородчине силой забирали в армию всех, кто еще где-то остался. После поборов и эпидемий многие деревни и даже небольшие города Московии стояли обезлюдевшими, а по другим словно странный мор прошел: одни жены да дети, да старики древние, и ни единого взрослого мужчины. Царские сборщики рекрутов чаще натыкались на пронизывающий ветер, гуляющий по пустынным заснеженным улицам, да на бездомных собак, заискивающе глядящих на людей в ожидании куска хлеба. А если и были такие, кого еще можно было забрать под ружье, то старались загодя схорониться по лесам, не желая проливать кровь за непонятно что в чужой стране. Лютая же зима не уступала даже в марте. Правда, вскоре морозы спали, стало чаще светить солнце, но сугробы по-прежнему громоздились снежными крепостями по всей земле.