Огюст Маке - Прекрасная Габриэль

— Я ничего не думаю, клянусь вас.

— О! ваши глаза говорят совсем другое. Я знаю, как откровенно выражают вашу мысль эти глаза… Вы на меня сердитесь. Уверяю вас, однако, что отвечая королю, я не знала, что вы поселились в этом доме на улице Серизе; я не знала даже вашего возвращения в Париж, не знала даже и вашего отъезда — отъезда странного, неожиданного, таинственного; но эти дела касаются только вас, итак, я настаивать не стану.

— Боже мой! уверяю вас, что я не понимаю ни слова из того, что вы мне говорите! — вскричал Эсперанс. — Вы обвиняете себя в вине, в которой я никогда не думал вас упрекать. Я попрошу вас даже объяснить мне эту вину, если только она существует.

— Но, — сказала Габриэль со смущением, потому что она считала это неведение притворным, — я говорю о вашем аресте.

— Я полагаю, не вы причиной его; король, вероятно, имел свои причины, которых я не знаю, но которые должны быть совершенно чужды вам.

Габриэль рассказала молодому человеку недоразумение, раздражившее короля и побудившее его к мщению. Она обвинила себя, что не разъяснила это недоразумение, источник неприятного приключения для Эсперанса.

— Но, — прибавила она, — с той минуты, как ваше имя было произнесено, как я узнала, что король говорил с вами, с этой минуты мне не в чем упрекать себя, даже в замедлении. В самом деле, я приехала бы ранее, если б не ужасное происшествие, которое чуть не лишило Францию короля.

— Я не знаю даже этого происшествия, — сказал Эсперанс, — пленнику неизвестно ничто.

Габриэль рассказала про покушение на жизнь короля, но слегка упомянула о претенденте, самозванце Валуа. Это была политика, а Габриэль, по-видимому, искала другого предмета для разговора.

— Вот каким образом, — сказал Эсперанс, печально качая головой, — живешь ли в тюрьме, или объезжаешь отдаленные страны, время проходит и изменяет счастье, существование, привязанности, а мы не знаем этого!

Он подавил вздох и, приняв равнодушный вид, продолжал:

— Будем благодарить Бога. Король спасен, а вы счастливее и прекраснее прежнего.

Она не отвечала. Она наклонила свою очаровательную головку. Одной рукой она опиралась на спинку высокого стула, другая томно висела.

— Вы произнесли слова, которые я нашла горькими, — сказала она.

— Я?

— Да, смысл от меня не ускользнул. Вы сказали, что в отсутствии сердца, на которые рассчитываешь, переменяются.

— Я это сказал?

— Я слышала. Не ко мне, я полагаю, относится этот упрек?

— О!.. зачем мне иметь смелость делать вам хоть тень упрека? По какому праву? С какой целью? Упрек!.. Я имел к вам полное уважение, а с тех пор, как я знаю вашу доброту ко мне, полную признательность.

— Мне недостает времени пускаться в тонкости, — сказала она с ангельской кротостью, — притом я большой враг уверток, употребляющихся при дворе. Посмотрите, солнце закатывается и бросает на нас свои последние лучи; оно предупреждает меня, что мне остается здесь провести несколько минут и что потом я, может быть, никогда не буду иметь случая убедить вас.

— В чем?

— В моем сожалении, что я была причиной таких неприятностей для вас.

— Они забыты, — сказал Эсперанс, — вашим поступком остался бы доволен принц, король, а я, бедный, неизвестный иностранец, ослеплен радостью и гордостью.

Он вложил в эти слова колкость, которая ее удивила, потому что тотчас, воздерживаясь с обычной скромностью женщин, которые позволили сердцу увлечь себя, она отвечала:

— Я обязана была для кавалера де Крильона увидеть вас и извиниться перед вами. Он упрекал меня в моей неосторожности; он приезжал уже сегодня утром за вами, но не нашел губернатора, и в эту минуту принужденный по службе оставить вас пока без внимания, он будет мне признателен, что я не забыла дружбу, которую он имеет к вам. Вы свободны. Весь воздух этого города принадлежит вам. Воротитесь в ваш маленький дворец; будьте счастливы… Вы колеблетесь? Неужели вы уже похожи на тех пленников, о которых я слышала, которые сожалеют о своей тюрьме и отказываются от свободы?

Этот тон притворной веселости заставил Эсперанса нахмурить брови. Он сделался мрачен.

— Вот вы уже раскаиваетесь, что были слишком добры со мной, однако я не хотел употребить во зло вашу доброту. Я вас слушал. Каждое слово, сходившее с ваших губ, платило мне за печальные часы, проведенные здесь. Но если вы приказываете, я готов выйти.

Она становилась веселее по мере того, как Эсперанс терял свою веселость. Задумчивая, улыбающаяся, с лицом, освещенным розоватым отблеском заходящего солнца, она сделала несколько шагов к балкону, перешла за порог и села на каменную скамью, на которой за несколько минут перед тем сидел Эсперанс. Потом ее лицо постепенно изменило выражение. Оно побледнело, глаза потускнели.

Молодой человек, следовавший за нею, как будто она была душа, а он тело, остановился возле нее и стал на колено на пороге, смотря на нее со сложенными руками.

— Не правда ли, вы говорите себе, что можно быть счастливым в тюрьме?

— Да, я именно думала это, — отвечала она.

— И эта мысль к вам пришла…

— Когда я смотрела на мою тюрьму…

Она указала ему на Лувр, отражавший в воде свою черную колоннаду, оставленную солнцем.

— Вы выйдете из этой тюрьмы, — сказала она, — а я ворочусь в ту…

Он горестно вздохнул и сказал:

— Нельзя быть королевой, не будучи отчасти невольницей.

— Я не королева, — вскричала она с горечью, — но я невольница — о да!

— По вашей собственной воле, — прибавил он с трепещущим сердцем.

— Это правда.

— Надеюсь, вы не раскаиваетесь?

— Нет, — сказала она так тихо и таким отрывистым голосом, что одни губы говорили. — У вас восхитительный дом, месье Эсперанс, — продолжала Габриэль, оправляясь с усилием.

— Вам говорили?

— Я видела.

— Вы?

— Я ведь вам объясняла сейчас, что я входила к вам, чтобы караулить короля.

— Я не хорошо понял.

— Я вам говорила, что я застала короля в вашем доме.

— То есть, когда он выходил от меня?

— То есть он выходил через ваш дом, потому что он вошел через улицу Ледигьер.

— Я не знаю, откуда шел его величество.

— Пожалуйста без деликатности; он сам признался. Он был у Замета, чтобы видеться с женщиной.

— Ах! Маркиза, если вы впустите в ваше сердце стрелу, которую называют ревностью!

— Я не ревную! — вскричала она.

— Зачем же вы хотели караулить короля?

— Вы правы, — сказала она холодно.

Ее блуждающий взор искал Арсенал, как бы, для того чтобы приметить за деревьями улицу Серизе.

— Я ищу ваш дом, — сказала она, — его видно отсюда?

— Нет.

— Вы будете там очень счастливы, не правда ли? Ваш дом так богат, так очарователен.

— Говорят.

— Сад хорош?