Огюст Маке - Прекрасная Габриэль

Началась драка. Расплачивались за старые долги. Кровь потекла и ослепила сражающихся.

В эту-то минуту приехал Крильон. Раненый, которого он встретил, объяснил, в чем дело. Этот человек был умен; он рассказал кавалеру, что если бы эти люди могли понять друг друга, они сейчас перестали бы драться. Но добрый кавалер не разделял мнения раненого. Он нашел это зрелище приятным. Он стал на возвышение; видеть, как дерутся испанцы и лигеры — это благословение небесное. Крильон от удовольствия кусал свои седые усы, но испанцы, воины опытные от продолжительной войны, не поддаются, они собираются в домах соседней деревни и ограждают себя баррикадами, между тем как их лучшие карабинеры поражают там и сям самых ожесточенных лигеров. Скоро должна наступить минута объяснения, потому что лигеры пересчитывают своих раненых и мертвых. Но это не нравится Крильону.

— Французы побеждены испанцами, черт побери! — закричал он и бросился в середину сражающихся.

Лигеры, уже взбешенные, что их побили, и бесясь еще больше оттого, что их упрекают в том, спрашивают, кто этот неизвестный человек, бросающийся таким образом среди ружейных выстрелов.

— Это я, Крильон, — говорит старый воин, — разве вы меня не узнали?

— Крильон! — повторяют французы, удивленные и испуганные.

— Стало быть, вас атаковали королевские войска? — спросил один лигерский офицер.

— Сейчас будете атакованы, — отвечал Крильон, — за мной идет авангард.

— Через измену испанцев! — вскричал офицер.

— Точно так.

— Смерть испанцам! — вскричали сто голосов около кавалера.

— Вперед! — заревел Крильон, огненная шпага которого наэлектризовала все французское войско.

Все спешат на его голос, под его начальство. Двери домов выбиты, дома горят. Испанцы сдаются; но Крильон не слышит. Резня продолжается, трупы накопляются, красный шарф испанский исчезает под потоками крови. Напрасно несколько беглецов стараются убежать, их ловят и безжалостно убивают. Крильон говорит тем, кто требует пощады:

— Король вам простил и отослал вас из Парижа, приказав не возвращаться. Вы воротились — сами виноваты.

Когда все кончилось, когда остались в живых только французы, они, хотя радуясь своей победе, с беспокойством смотрели на кавалера, который ждал, сидя на своей лошади, чтобы восстановились порядок и тишина. Крильон остался доволен: ни одного испанца и тридцатью лигерами меньше.

— Ну, лигеры, — сказал он, — знаете ли вы, что вы сделали? Вы заключили мир с настоящим королем. У вас вчера был король ложный. Это был призрак, посланный вероломными испанцами, и вы были так глупы, что служили ему. Вы не знаете, куда он девался. Он сдался настоящему французскому королю и сегодня оставил ваш лагерь, он едет в Париж принести покорность нашему государю.

Молчание отчаяния и ужаса царствовало в толпе, которая чувствовала себя во власти этого смелого победителя. Крильон, спокойный, как будто за ним стояло сто тысяч человек, прибавил:

— Чего вы боитесь? Я объявляю вас свободными; отправляйтесь к себе домой, если хотите, я даю вам слово, что вас преследовать не станут. Но, скажете вы, куда нам деваться? карьера наша кончена. Ну воротитесь со мной в Париж. Вы поступили как храбрецы и с вами поступят как с храбрецами. Если вам нужны деньги, вам дадут; повышение я вам обещаю; это, я думаю, лучше, чем репутация убийц, изменников и нищета. Ваш начальник бросил вас, испанцы вас обманывали, истинный француз вас зовет. Следуйте за Крильоном, вы знаете, чего стоит его слово.

Головы заволновались, быстрые и жадные взгляды совещались. Потом, как будто одна и та же мысль вдруг блеснула в тысяче голов, лигеры закричали:

— Испанцев больше нет! Да здравствует Франция!

— Да здравствует король! — прибавил Крильон. — А то ничего не будет.

— Да здравствует король! — повторили новообращенные.

Крильон чувствовал, что нельзя терять ни минуты. Он велел наскоро собрать лагерь, позвал офицеров, обласкал их, обещал им, чего они хотели, и повез с собой, предоставив солдат самим себе, в уверенности, что тело всегда следует за головой.

Этот отряд офицеров был увезен с такой быстротой, Крильон дорогой вез их в таком порядке и так искусно, в каждом городе хитрый воин так ловко окружал их верными войсками, поддерживавшими обращение, что в невероятно скорый промежуток в Париж явилось все, что недавно называлось армией короля Карла Десятого.

Крильон устроил этот отряд в Сен-Мартенском предместье, придал ему самый благоприятный вид и повел в Лувр этих лигеров, которые неделю тому назад угрожали огнем и кровью всей Франции.

— Государь, — сказал Крильон королю, который не верил глазам, — я привел к вашему величеству полк волонтеров, которые уничтожили в Шампани испанские гарнизоны. Они желают знать, что сделалось с ла Раме, самозванцем Валуа, который раздувал там мятеж и называл себя величеством.

— Он в тюрьме в Шатле, — сказал король с улыбкой, — и теперь начался его процесс.

Король отправился на охоту в Сен-Жермен. Но пошел дождь, охоты быть не могло.

Провели день довольно скучно в старом замке, и король, вместо того чтобы рыскать по лесу, работал, играл или спал. Двор скучал еще больше его.

На другое утро только приехали дамы. Генрих встретил Габриэль, которую нашел грустной и холодной, несмотря на ее усилия преодолеть себя. Погода не располагала к веселости: она была серая, неприятная; тучи бежали, полные снегом, которого не смели послать на землю, потому что была весна, но снег мстил за это, распространяя на пути своем декабрьский холод.

Но деревья распускали зеленые листья и птицы пели в лесу. Под зелеными сводами дубов расстилались изумрудные ковры, испещренные цветами. Природе недоставало только солнца. Оно все оживило бы на земле — растения и сердца.

Генрих повел Габриэль в цветник, где искусство садовников силилось заставить цвести лилии и розы, которые через две недели сами распустились бы великолепно. Маркиза была закутана в меховую мантилью; король, как воин, пренебрегающий временами года, прогуливался в весеннем костюме — в полукафтане лилового цвета и в белых панталонах.

— Как вы мрачны, маркиза, — сказал король, взяв за руку Габриэль, — вы дрожите и дуетесь. Это верное представление погоды.

— Я признаюсь, государь, что мне действительно холодно и плечам и уму.

— А сердцу?

— Я не говорила о сердце, государь, — кротко сказала Габриэль.

— Вы на меня сердитесь, что я вызвал вас из Парижа, маркиза, вы предпочитали Париж?

Габриэль покраснела. Может быть, ветер сделался холоднее.

— Я никогда не имею предпочтения, — отвечала она, — не посоветовавшись с желанием короля.