Огюст Маке - Прекрасная Габриэль

Собаки замолкли. В чаще скоро показался человек, раздвигавший ветви одной рукой, а другой таща жертву. Это был Эсперанс, который при виде короля удивился и смутился. Крильон громко хохотал.

— Маркиза, — сказал Генрих Габриэль, которая в эту минуту выехала на прогалину, — посмотрите, как обирают бедного короля.

Эсперанс вскрикнул при виде своей прелестной приятельницы. Она уже послала ему обещанную улыбку. Она была румяна от радости; он был бледен. Все это волнение было приписано браконьерству.

— Какой славный зверь, — сказал король, щупая косулю, — и какой жирный, несмотря на время года.

— Я его убил для вашего величества, — отвечал Эсперанс.

— Вот это хорошо, — возразил Генрих, — и вы съедите вашу долю, молодой человек. Пойдем, Крильон, я должен с тобой говорить.

Обняв рукой шею Крильона, Генрих увел его за несколько шагов, оставив Эсперанса и Габриэль одних, друг против друга, в середине прогалины с ослепительно блестящей зеленью. В глазах конюшего и пажа, которые стояли в почтительном расстоянии, они могли, с трепещущим сердцем, но со всеми признаками самой церемонной вежливости, обменяться следующим разговором:

— Здравствуйте, друг.

— Здравствуйте, друг.

— Вы здесь?

— Я надеялся вас встретить.

— Вы получили уже мою улыбку, не правда ли?

— Она проникнула в мое сердце.

— Нашим вторым условием было говорить с вами, когда я могу; теперь я могу; что же вы хотите, чтобы я вам сказала?

— Всякое ваше слово — гармония, очаровывающая меня.

— Потому что всякое мое слово говорит вам одно, не правда ли, Эсперанс?

— Более или менее ясно, Габриэль.

— Ну! будем откровенны, если вы непременно этого хотите. Я… вас… люблю…

— О! — прошептал Эсперанс, закрыв глаза от огня этой обворожительной улыбки и приложив руки к сердцу, как будто оно было поражено пулей. — О, сжальтесь!

Послышались шаги короля и Крильона.

— Все равно, — говорил король, — ты подвергался слишком большой опасности, отправившись один арестовать самозванца Валуа в его лагере. Не делай этого в другой раз, я запрещаю тебе это.

— Да, — сказал Крильон, — этот бедный ла Раме доставил бы мне много трудов, если б его пришлось брать силой посреди его людей. Но, повторяю вам, государь, я знал его слабую сторону и воспользовался ею, так что я овладел им без труда. В сущности это человек не злой.

— Его слабую сторону! — сказала Габриэль, вмешиваясь в разговор, для того чтобы Эсперанс успел оправиться. — Скажите нам ее, месье де Крильон.

— Э! э! это удивило бы короля, — сказал, лукаво смеясь, добрый кавалер.

— Скажите, скажите, — просил Генрих.

— Кавалер, — перебил Эсперанс, приложив палец к губам, — позвольте мне напомнить вам, что это тайна, которую вы поклялись уважать.

— Да, да, черт побери, да, я этого не забуду!

— К черту эти тайны! — сказал Генрих. — Я все-таки узнаю эту и скажу вам, маркиза.

Вдруг в лесу послышались звуки рога.

— Это кто-нибудь ко мне, — сказал король, — меня ищут… надо отвечать.

Эсперанс протрубил точно так же. Скоро показался ла Варенн на огромной лошади, за ним ехал курьер.

— К королю! — сказал ла Варенн, указывая курьеру на его величество.

Генрих распечатал конверт и сказал холодно:

— Ла Раме осужден на смерть.

Эсперанс потупил голову с таким уважением, как будто дело шло о враге, достойном сострадания.

— Ну, он это заслужил, — сказал Крильон, — пусть его повесят!

— Я, кажется, имею честь говорить с господином Эсперансом? — сказал ла Варенн.

— Точно так, — отвечал молодой человек.

— Осужденный вас просит через турнелльского пристава получить позволение поговорить с ним в тюрьме.

Эсперанс взглянул на короля, который слышал эти слова.

— Разве он вас знает? — спросил Генрих с весьма естественным любопытством.

— Да, да, он его знает! — вскричал кавалер, расхохотавшись. — Или, лучше сказать, знал, не правда ли, Эсперанс?

Эсперанс сделал умоляющее движение рукой.

— Хорошо, мы не будем больше ничего говорить, — прибавил Крильон.

Эсперанс все ждал позволения короля.

— Поезжайте, поезжайте! — сказал Генрих. — Я вам позволяю все, что вы хотите. Вели подписать это позволение, ла Варенн.

Крильон поехал за королем и за маркизой. Эсперанс сел на лошадь и простился с его величеством; он также низко поклонился Габриэль, которая, чтобы утишить внезапный кашель, приложила, смотря на Эсперанса, два пальца к своим губам.

— Боже милостивый! — прошептал Эсперанс. — Благослови этого верного друга, который дает мне больше, чем обещал.

Он воротился в Париж с подписанным позволением, спрашивая себя, по какой причине ла Раме потребовал его к себе в такой жестокой крайности.

Ла Раме после своего ареста склонился под рукой судьбы. Он как будто выполнил свои обязанности на земле. Все это видели судьи, придворные, народ, и все отдавали справедливость его спокойствию, благородству позы и словам. Его упрекали только в том, что он выказывал величие, не принадлежавшее ему. Оно было бы достойно удивления, если б кровь Валуа действительно текла в его жилах.

Но напрасно являлся он перед судьями с такой самоуверенностью, напрасно ссылался на доказательства, известные нам и отданные ему герцогиней. Напрасно более полные сведения были представляемы в трибунал для доказательства подмены, будто бы сделанной Екатериной Медичи в колыбели ее внука; все эти проделки, искусно приготовленные невидимой рукой, рукой герцогини, и поддерживаемые ее сторонниками, которые своим тайным влиянием еще покровительствовали ла Раме перед судьями, весь этот тягостный труд врагов короля рушился, говорим мы, под усилиями обвинения.

Тогда явились доказательства подлинные, неопровержимые документы, которые, равномерно доставленные тайной рукой, доказали весь обман и обнаружили часть его пружин. Многие из судей долго рассуждали, говорят, с каким-то женевьевцем, который остался неизвестен, но не безмолвен, и пролил яркий свет на эту таинственную интригу.

В присутствии страшных обвинений против зачинщиков заговора парламент остановился с испугом. Преступление доходило до своего источника, и до какого источника! Самых знаменитых домов, женщины, имя которой было популярно и почти царствовало в Париже. Спросили короля; он сам испугался и объявил, чтобы открыто обвинить герцогиню Монпансье, он желает иметь неоспоримые, явные доказательства, например признание и донос самого ла Раме. Судьи только этого и желали. Ла Раме подвергли пытке. Тогда не знали ничего убедительнее слов самого обвиненного и не тревожились о том, каким образом добивались этих слов. Но ла Раме, подвергнутый пытке водой и огнем, не признался ни в чем, а кричал еще громче, что он Валуа и докажет свое происхождение своим мужеством в пытках.