Огюст Маке - Прекрасная Габриэль

Облако, покрывшее на минуту лицо герцогини, подтвердило мысли Генриха. Она дулась, она страдала. Он подошел к ней с распростертыми объятиями, с умоляющим взором. Но как Габриэль была далека от того, чтобы понять его! Он думал, что должен просить прощения. Она также чувствовала себя виновной и просила прощения в глубине своего сердца. Ее проступок загладил все проступки короля. Генрих был довольно наказан, теряя такое сердце. Какие несчастья ожидали его еще? Он лишался навсегда той, которая, хотя без любви, была, однако, самым верным другом его во всем королевстве.

Когда она увидела его, она с раскаянием опустила голову. А между тем ее ожидало столько счастья! Ее свежая молодость должна была снова зацвести на солнце горячей страсти; она оставляла за собой измену, угрозы смерти, гибель и отчаяние и должна была найти свободу в любви, то есть самый великолепный, самый неизмеримый горизонт, какой только может обнять душа, пока она не вознесется на небо.

Король, напротив, будет брошен, оскорблен, наказан до несправедливости. Он уже в пожилых летах; ни одна женщина не будет любить его без честолюбия, ни одна уже не вспомнит, что и он был молод, что любовь его не всегда была смешна; ни одна, наконец, не сумеет достойно заплатить за драгоценные качества этого великого сердца, помраченного солнца, пламя которого досталось Габриэль и в котором другие увидят только пятна.

Вот что сделало печальными ее глаза, вот что заставило затрепетать в ней остаток нежности, и когда король протянул к ней руки, она отвернулась со стыдом, раскаянием, готовая расплакаться, если бы слезы не изменили ее тайне, если бы она не думала, что отныне принадлежит Эсперансу. А об этом обожаемом любовнике, сделавшемся тенью, об этом счастье, которое уже улетело навсегда, она не имела ни малейшего подозрения, ни малейшего беспокойства, ни малейшего предчувствия!

Генрих сел возле нее, взял ее за руки и долго смотрел на нее глазами, полными любви.

— Вы уже готовы ехать, — сказал он, — моя Габриэль?

Моя Габриэль! Это слово в устах того, кому она не принадлежала более, заставило вздрогнуть герцогиню.

— Как вы спешите оставить меня! — прибавил король. — А я так давно вас не видал.

— В самом деле, — прошептала Габриэль, пораженная мыслью, что целый век прошел в такое небольшое количество часов.

Она покраснела и отвернулась, как бы отдавая приказание Грациенне.

— Хорошо ли вы спали? Прошло ли ваше нездоровье? — продолжал Генрих. — Я не хотел мешать вам заснуть, но моим первым движением вчера, когда я сел за стол, было навестить вас.

Он посмотрел на нее так пристально, что она смутилась еще больше.

— Да, Габриэль, с тех пор как я развернул мою салфетку вчера, до нынешнего утра, я не переставал думать о вас.

Герцогиня сделала усилие, которое король заметил, но он приписал его ее желанию не выказать своей вчерашней ревности. Он сам не желал вступать в объяснения и молчал.

— Я прекрасно спала всю ночь, — поспешила сказать Габриэль, — и готова сделать это маленькое путешествие. Подвигаемся ли мы, Грациенна?

— Да, герцогиня, — отвечала Грациенна, которая ходила взад и вперед, чтобы помочь, если понадобится, своей госпоже.

— Здравствуй, Грациенна! — закричал король, всегда заботившийся поддерживать дружеские отношения с такой важной помощницей. — Как ты свежа! Тебя не надо спрашивать, хорошо ли ты спала.

— Однако, государь, я просыпалась. Разве ночью охотятся в вашем парке?

Король вздрогнул.

— Кто охотится? — спросила Габриэль без малейшего подозрения.

— Не знаю, только стреляли; многие слышали так же, как и я; там…

— Это нечаянно выстрелило ружье в гвардейском карауле! — с живостью вскричал король.

Он чувствовал, что бледнеет. К счастью, Габриэль не смотрела на него.

— Я хотел, — продолжал Генрих, — навестить вас утром, чтобы не лишиться вашего милого присутствия. Знаете ли, Габриэль, что известия из Рима превосходны, что не пройдет и года, как вас будут называть королевой.

— В самом деле… — сказала она с принужденной улыбкой, — сколько милостей для меня!

— Разве вы их не заслуживаете?.. Есть ли на свете какое-нибудь звание, которое Габриэль не умела бы возвысить своим достоинством?

— Государь…

— Вы самая прекрасная, самая лучшая и самая чистая из всех женщин на свете.

— Государь, ради бога… — перебила она, вставая, с лицом, пылавшим от беспокойства и смущения.

— Что с вами? Еще скромна сверх всего.

— Я не знаю, государь, почему ваше величество сегодня осыпаете меня такими похвалами.

— Это потому, что я лишаюсь вас, Габриэль, и цену того, что имеешь, чувствуешь вполне только в ту минуту, когда расстаешься с ним.

Эти естественные и простые слова так согласовались с расположением духа герцогини, что краска на лице ее сменилась страшной бледностью. Потом, видя на лице короля только невинное выражение сожаления о временной разлуке с нею, она сохранила для себя всю тяжесть этого намека. Он поразил ее и она залилась слезами.

— Вы плачете, моя милая душа? — сказал Генрих. — Неужели оттого, что расстаетесь со мной?.. неужели я имею это счастье?

— Да, государь, я плачу оттого, что расстаюсь с вами, — отвечала она, побежденная горестью, слишком долго сдерживаемой.

— Не уезжайте, когда так, — возразил Генрих, столько же взволнованный, как и она.

— Невозможно, государь, невозможно.

— Это правда. Будьте рассудительнее меня. Ваш вид внушает мне так много любви, что мои обязанности, как католического государя, не могут не пострадать в святые дни этой недели. Поезжайте публично поклоняться Богу в Париже. Покажите народу его королеву. А я буду благодарить Провидение за то, что оно поместило вас возле меня.

Габриэль задыхалась от нетерпения и горести при каждом из этих нежных слов, старавшихся ее утешить.

— Но, — продолжал Генрих, — мы недолго будем терпеть такую муку, не правда ли? Вы в городе, а я в деревне, за пятнадцать лье друг от друга! Какое расстояние! Я завидую участи Замета, у которого будете вы. Ждите меня в воскресенье.

— Да, государь, — пролепетала герцогиня вне себя, потому что она чувствовала, как силы ее оставляют, как сердце ее замирает.

— Меня будет утешать за вас, — докончил король, — наш маленький Сезар. Вы мне оставляете его, не правда ли, это милое дитя нашей любви?

Это было последним ударом. Габриэль зашаталась. Она хотела отвечать, но из груди ее вырвались рыдания, и если бы не Грациенна, которая схватила ее и пожала ей руку с красноречивыми взглядами, нет никакого сомнения, что она высказала бы свою тайну в этой пытке, которая была свыше сил честной души и материнского сердца. Но Грациенна поспешила доложить, что лошади готовы.