Огюст Маке - Прекрасная Габриэль

«Там, — думал Эсперанс печально, — лес звал нас своей красотой, я видел фиалки во мху, на том месте, куда я привел Анриэтту, птицы, вместо того чтобы бежать, играли над нашими головами в ветвях. Я подружился в одной прогалине с жаворонком, который просто прилетал к нам в гости и приводил с собой товарищей-музыкантов, чтобы предложить нам концерт. Разве потому, что там была вера, а здесь сомнение? Или потому, что сюда я приношу недоверие, а туда приносил любовь?»

Он еще вздыхал, когда в нижнем этаже задвинули запор. Быстрые шаги послышались на лестнице. Эсперанс почувствовал, что все мужество оставляет его. Шаги приближающейся любовницы всегда возбуждают отголосок в нашем сердце.

Эсперанс уже забыл Крильона, упреки и увещания своего приготовленного допроса. Спрятавшись из благоразумия за складками занавеси, потому что надо все предвидеть, а Анриэтта могла быть не одна, Эсперанс, когда увидал молодую девушку без караульных и без служанки, вышел поспешно из своего убежища, с любовью в глазах, с распростертыми объятиями.

— Ах, вот и вы! — сказала она таким странно сухим тоном и с таким рассеянным видом, что молодой человек невольно оледенел.

Но мы знаем, что он не умел верить злу и что в нем всякая туча испарялась дыханием жизни.

— Что с вами? — сказал он своей любовнице. — Вас преследуют, вы боитесь?

Она не отвечала. Она в каком-то замешательстве, и скорее спокойно, чем испуганно, оглядывалась по сторонам.

— Если вы хотите, — прибавил Эсперанс, — я спущусь с балкона и приду опять, когда вы успокоитесь.

С этими словами он направился к окну. Анриэтта остановила его.

— Нет, — сказала она, — после. Так как вы уже здесь, воспользуемся этим, чтобы поговорить.

Слова «так как вы здесь» показались Эсперансу нелогичными, если не невежливыми, однако его запас угодливости и чистосердечия еще не истощился, и он отвечал:

— Да, милая моя красавица, поговорим.

Он обнял Анриэтту. Она так ловко и быстро высвободилась, что он почувствовал это, только когда увидал, что она села в двух шагах от него на стул. Он снял шпагу, положил ее на стол возле балкона и стал на колени возле Анриэтты, облокотившейся на ручку стула. Тогда он устремил на молодую девушку глубокий взгляд, в котором отражалась вся душа. Анриэтта, если бы смотрела на это благородное и восхитительное лицо, в эти задумчивые и улыбающиеся глаза, не устояла бы от желания приложиться к нему губами, но она мечтала и не смотрела на молодого человека.

— Мне кажется, — сказал Эсперанс кротко, — что вы дурно мне платите за мое путешествие, Анриэтта, за мою усталость и за скуку, с какою я провел эти три дня, не видя вас. Я сейчас дал моей лошади свежей воды, молодой травки и моих ласк. За недостатком овса, она осталась довольна. Но вы, злая, вы не даете мне ничего.

Анриэтта вздохнула.

— Побьемся об заклад, что я добрее вас, — продолжал Эсперанс, — и что я ничего не забыл из того, что может вам нравиться или, по крайней мере, вас рассеять. Вы, может быть, помните, что десять дней тому назад, в Нормандии, на берегу нашего источника, когда вы брызгали водою на листья орешника, вы заставили меня любоваться этими алмазами и сказали мне, что они похожи на алмазы вашей матери. Тогда я пролил эти блестящие капли на ваши прекрасные черные волосы, и они скатились на ваше очаровательное розовое ушко, где я их выпил, несмотря на то что это были алмазы.

— Ну что же далее? — спросила Анриэтта.

— Я только сделал вид, будто их выпил. Они отвердели от огня моего поцелуя. Я возвращаю их вам довольно твердыми для того, чтобы остаться в ваших ушах.

Он подал ей бриллианты, о которых так сожалел Крильон. Они имели счастье ей понравиться, и она бросила на них взгляд не такой тусклый, как на Эсперанса.

— Вы добры, — сказала она.

— А! Вы сознаетесь, — отвечал этот благородный молодой человек с такой чистосердечной веселостью, что всякая другая женщина не могла бы устоять против нее.

— Развеселитесь, не показывайте мне Анриэтту, которой я не знаю, вместо очаровательной и столь любимой мною любовницы.

Она почти вскочила при этом слове и, оттолкнув футляр, все еще не закрытый на ее коленях, заговорила тем же ледяным тоном, которым говорила, когда пришла.

Удивленный Эсперанс поднял серьги и положил их на стол.

— Я решительно не знаю, — сказал он с достоинством, без всякого гнева, — о чем вы можете говорить со мной подобным тоном. Вероятно, пребывание в родительском доме заставило вас размышлять иначе. Это, впрочем, весьма возможно.

— Именно, месье Эсперанс, я сделала размышления.

— Месье?.. — повторил молодой человек, все более обижаясь. — Если так, то я буду вас называть «мадемуазель».

— Это будет лучше между людьми, которые должны расстаться.

— А! — воскликнул Эсперанс, задыхаясь, как человек, который шаг за шагом погружается в ледяное озеро.

— Разлука неизбежна, она вынужденная. Вы должны видеть по моей печали, по нерешительности каждого моего слова, как мне тяжело сообщать вам об этом.

— Разве открылись наши отношения? — спросил Эсперанс со своим неисчерпаемым легковерием.

— Почти.

— С ловкостью и осторожностью мы отклоним подозрения.

— Этого будет недостаточно, месье Эсперанс. Если и удастся избежать опасности, то она непременно появится снова. Необходимо, чтобы наша тайна умерла навсегда между нами, чтобы вы любили меня настолько, чтобы обо мне забыть.

— Как вы связываете эти два слова? «Любить» и «забыть» вместе нейдут. Притом зачем вам требовать, чтобы я еще вас любил, если вы меня не любите?

— Я этого не говорю. Всякий день повинуешься необходимости.

— Какой необходимости?

— Но… Встречаются жестокие необходимости в жизни женщины.

— Вы хотите, верно, выйти замуж за кого-нибудь?

— Если не я этого хочу, то мои родные могут хотеть.

Анриэтта произнесла это так сухо и так гордо, что молодой человек был уязвлен в самое сердце. Ему казалось, что на него нападают и что было бы низостью не отвечать энергическим ударом на безжалостное нападение. Этому мстительному удару научил его Крильон дорогой. По лицу его пробежала тень, он выпрямился, провел трепещущей рукой по своим прекрасным волосам и, возвышаясь над этой сидящей женщиной всем своим ростом, всей красотою своей души и тела, сказал:

— Но я не знаю, благоразумно ли вы сделаете, позволив вашим родным приискать вам мужа.

Она с удивлением посмотрела на него.

— Муж, — продолжал он, — будет требователен. Это уже не любовник, восторгающийся и благодарящий на коленях и всегда если не требующий, то принимающий повязку, которой женщина завязывает ему глаза.

Анриэтта, слушая эти странные слова, оставалась в нерешительности между удивлением и гневом.