Огюст Маке - Прекрасная Габриэль

— Муж, — продолжал Эсперанс, — потребует от вас отчета во всей вашей жизни, и каждый ваш поступок подаст ему повод к вопросам и розыскам.

— Я не предполагаю, — сказала Анриэтта, бледнея, — чтобы эти вопросы и розыски послужили к моему бесславию. Вы честный человек, по крайней мере, я так думаю, и вас напрасно стали бы расспрашивать обо мне. Моя тайна может быть открыта только вами… Неужели я должна этого бояться? Если вы не доверяете себе, скажите по крайней мере, чтобы я была предупреждена.

Благородное сердце Эсперанса билось в ту минуту, когда он готовился нанести удар. Но он ободрился от ядовитого взгляда своей противницы.

— Ваша тайна не подвергается никакой опасности, — сказал он взволнованно. — Я говорю о нашей взаимной тайне. За нее я вам ручаюсь, но за других я ручаться не могу.

— Что вы хотите сказать? — вскричала Анриэтта, и сердце ее сжалось, а с лица сбежала вся краска, которую вызвал этот спор. — Какие другие тайны могу я иметь?

— Меня это не касается, но ваш муж будет этим заниматься. Он не поверит, как я, что мадемуазель Мария д’Антраг, двенадцатилетний ребенок, подарила перстень пажу вашего отца, он спросит вас, не вы ли отдали перстень, который убийца украл для вас, снял с трупа Урбена дю Жардена.

Анриэтта помертвела, глухо вскрикнула и зашаталась от этого твердого взгляда и смелого слова. Эсперанс скрестил руки на груди и ждал ответа.

— Кто вам сказал это имя? — спросила Анриэтта с замиранием сердца.

— Это все равно. Я его знаю, это главное.

— Но в чем вы меня обвиняете, сближая это имя с моим?

— Я, кажется, вам сказал, и ваш испуг достаточно доказывает, что вы меня поняли.

— Я чувствую клевету, оскорбление и возмущаюсь, вот и все. Притом, как же вы теперь обвиняете меня в преступлении, в котором не обвиняли назад тому три дня?

— Потому что я это узнал только два часа назад.

— Зачем же десять минут тому назад вы были у моих ног и вызывали воспоминания о любви?

— Потому что десять минут тому назад я еще надеялся, а теперь не надеюсь.

— На что?

— Найти вас невинной.

— Назовите мне клеветников.

— К чему вам их знать? Вы сейчас прогоняли меня, это значит, что вы уже меня не любите. Когда перестают любить людей, занимаются ли тем, о чем они думают?

— Конечно, я не стану дорожить уважением человека, который имеет ко мне так мало доверия, что приписывает мне…

— То, что приписывают вашей сестре, бедному ребенку, которого вы позволяете обвинять, которого вы обвиняете сами.

— Вы меня оскорбляете!

— Гнев — не ответ.

— Оскорбление — не доказательство, и если вы приехали только для того, чтобы оскорбить меня, вы лучше сделали бы, если бы не приезжали.

Эсперанс был добр, но не слаб. Это новое нападение подействовало на его нервы.

— Я приехал по вашему приглашению, — сказал он. — Вы сами меня призвали и, к счастью, со мной ваше пригласительное письмо. Может быть, вы мне скажете, что оно не от вас, потому что особа, принявшая меня таким образом, не та, которая мне писала: «Милый Эсперанс, ты знаешь, где меня найти, ты не забыл ни дня, ни часа, назначенных твоей Анриэттой, которая тебя любит». Не правда ли, — прибавил он, показывая записку трепещущей молодой девушке, — не правда ли, вы не понимаете, как вы могли написать эти строчки и, может быть, даже так думать, как вы написали?

Анриэтта действительно с испугом глядела на эту записку в руках Эсперанса. Он, успокоившись после первой вспышки гнева, спокойно сложил записку и вложил в вышитый кошелек, который носил на поясе. Анриэтта не могла спустить глаз с этой обвинительной бумажки, и глаза ее сверкнули бешенством, когда Эсперанс спрятал ее.

— Итак, — продолжал молодой человек, — я явился к вам только для того, чтобы продолжать нашу роль любовников, прерванную вашим отсутствием. В дороге я узнал ваш проступок и вашу ложь. Мне советовали воротиться. По слабости сердечной я захотел получить от вас объяснение. Я приехал, вы отказываетесь объясниться, вы принимаете мои примирительные объяснения за угрозы, я соглашаюсь на разрыв. Прощайте, прощайте!

Он пошел к окну; решимость ясно была написана на его чертах. Видя, что он уходит, Анриэтта в отчаянии, так как он уносил с собой записку, бросилась к нему и схватила его за обе руки со всеми признаками раскаяния и унижения.

— Эсперанс! — вскричала она. — Останься, ты знаешь, что я тебя люблю.

— Нет, я этого не знаю, — отвечал он.

— Пойми же мою горесть, мое безумие, пойми ужас моего положения!

— Зачем было оскорблять меня?

— Ты меня обвинял.

— Зачем было мне лгать?

— Но учти, в каких обстоятельствах. Это ла Раме причиной всему. Он осмелился меня полюбить. Он писал мне, когда я была у тетки, смешное, запутанное письмо, которое случайно попало в твои руки, ты удивляешься, расспрашиваешь. В этом роковом письме шла речь о тайне, о Марии, о чести фамилии. Я вверяюсь тебе, я объясняю тебе, каким образом этот ла Раме присваивает себе права на меня, чтобы заставить заплатить ему за его преданность. В письме он говорит только о проступке Марии, потому что моя мать, из нежности ко мне, говорила ему только о моей сестре. Неужели ты хотел, чтобы для оправдания младшей сестры, которую ты никогда не видал и никогда не увидишь, я стала бы бесполезно обвинять себя и рисковать лишиться твоей любви? Твоя любовь для меня драгоценнее чести, ты это знаешь, потому что для тебя я забыла все. Ну же, прости, ты же не злой, сжалься над своей возлюбленной, ты ее первая любовь. Я была легкомысленна, какая молодая девушка не бывает легкомысленна? Но ветреность — не преступление… Прости, забудь… Я люблю тебя, Эсперанс, и никогда не переставала тебя любить.

Она обвила его своими прекрасными руками, она целовала своими горячими губами лицо, черты которого приобретали все более взволнованное выражение, всю великодушную слабость благородного Эсперанса.

— Вы меня прогоняли, однако, — сказал он в волнении.

— Прости гнев благородной души, возмущающейся от постыдного обвинения.

— Вы меня прогоняли прежде, чем я вас обвинил.

— О! Прости еще больше бедной молодой девушке, которую притесняют ее родители и которая видит себя разлученной навсегда, может быть, с тем, кого она любит. Отец мой безжалостен, мать мечтает для меня о союзах гораздо выше моих слабых достоинств. Подозрение с их стороны хуже смерти для меня.

— Вы, однако, не погибаете за то, что меня любили, — сказал Эсперанс, — и со мною вам нечего опасаться ни бедности, ни бесславия.

— Вы не знаете ваших родителей, — сказала молодая девушка с лицемерной кротостью, — вот почему мои родители никогда не согласятся нас соединить. О! Если бы не это, я с гордостью призналась бы в своей любви к вам. А! Вот вы теперь сделались рассудительны, вы уже не тот бешеный, который дурно обращался с бедной девушкой, единственное преступление которой — несчастье. Я читаю в ваших прекрасных глазах забвение, я читаю в них уверение, что вы еще любите меня.