Огюст Маке - Прекрасная Габриэль

Он сопровождал эти слова косвенным взглядом, состроив физиономию до того смешную и безобразную, что король пришел в уныние и не стал уже настаивать.

— Меня надо извинить, — сказал он, садясь позади брата Робера. — Меня надо простить за то, что я нарушил на минуту спокойствие преподобного приора моими угрозами. Качество друга герцогини де Монпансье не может не служить предметом подозрений и гнева для друга французского короля, а Крильон — верный друг этого государя.

— И я также, — отвечал переводчик от имени Горанфло, который мало-помалу успокоился.

— Ничто этого не доказывает, — кротко сказал Генрих, — а все доказывает противное. Вы управляете совестью молодой девушки, которую король очень любит, и вместо того чтоб предоставить этой молодой девушке уступить благоприятным чувствам, которые ей, может быть, внушил король, вы отговариваете ее, употребляя ее как политический рычаг, чтоб сбить с толку намерения короля. Это не дружеский поступок. Нет, у короля нет друзей в этом монастыре, и это жаль. Окруженный засадами, подстерегаемый неумолимыми врагами, мало любимый даже друзьями, он должен иметь много мужества, много упования на Бога, чтобы продолжать предпринятую им борьбу. О нет! У него нет друзей.

Брат Робер, посоветовавшись с расстроенным лицом дом Модеста, сказал:

— Вы клевещете на многих честных людей и забываете самого себя. Вы сейчас называли себя верным другом Генриха Четвертого.

— О! Я не считаюсь, — сказал король, возвращаясь к своей роли.

— Крильон не считается!.. А Рони, а Морнэ, д’Обинье и Санси!

— Рони имеет большие качества, но он любит короля, для того чтобы им управлять. Морнэ — человек жестокий и не снисходительный. Санси оказал огромные услуги его величеству, но такие огромные, что он чувствует их вес и заставляет короля чувствовать его; а д’Обинье любит Генриха Четвертого, как ребенок любит свою собаку или своего воробья, чтобы вырывать у него перья или теребить ее за уши.

— Кто любит, тот и наказывает, — сказал брат Робер глухим голосом.

— Из всех друзей, которых имел этот бедный король, — продолжал Генрих Четвертый растроганным голосом, — я помню только одного. О, вот был редкий друг! Друг также наказывавший, но со смехом таким веселым, с бархатистой лапкой, так остроумно вооруженный невинными когтями!.. Я никогда его не забуду.

Говоря таким образом, Генрих наклонялся к капюшону брата Робера.

— Кто же был этот Феникс? — прошептал голос, который можно было назвать растроганным, до того он был взволнован.

— Это был гасконский дворянин, соотечественник короля, храбрец, мудрец, душа Брута в теле Терсита, честность Аристида и холодное мужество Леонида.

— Господин кавалер учен, — сказал брат Робер, голос которого дрожал, как его капюшон.

— Брат Робер, вы сами учены, — сказал король, увлекаемый к этому человеку порывом души, которого он не мог преодолеть.

Говорящий брат тотчас схватил таблицу, лежавшую в ногах приора, и своими длинными, крючковатыми пальцами указал королю на следующую фразу: «Необходимо, чтобы посетители проникнулись идеей, что они говорят с приором. Голос заимствован, но мысль собственно его».

Генрих прочел и отвечал, смотря на безжизненную массу, лежавшую на кресле:

— Это правда. Но вы согласитесь, что можно ошибиться. Я возвращаюсь к моему другу, я хочу сказать, к другу короля. Но он был также и моим другом, и вы не удивитесь, если я в разговоре буду употреблять местоимение «я», как наш добрый говорящий брат.

Палочка заговорила.

— Продолжайте, — загнусил Робер. — Панегирик этого дворянина, который, по вашим словам, был так предан королю, интересует меня в высшей степени. Дружба! Rara avis in terris!

— Птица действительно очень редкая, — сказал король. — Но она была главной добродетелью этого храбреца, о котором мы говорим. Он сначала имел к покойному королю Генриху Третьему такую преданную дружбу, какую, может быть, ни один король никогда не внушал: постоянную заботливость, просвещенные попечения, бдительность для сохранения короны, часто угрожаемой, бдительность, еще более высокую, для защиты драгоценных дней своего короля.

Хриплый смех, похожий на надгробный стон, раздался на минуту под капюшоном, как бы в глубине пещеры. Лицо приора покрылось смертельной бледностью, и на этот раз его физиономия выражала идею.

— К чему послужила эта заботливость, эти попечения и эта бдительность? — прошептал говорящий брат.

— Господь сосчитал дни бедного короля, — сказал Генрих с торжественной радостью. — Преданность одного человека ничего не может сделать против преодоления судьбы; но я забыл, — вскричал он вдруг с вдохновением гения, — что я утомляю ваш слух рассказом о горестях не ваших! Я забыл, что я говорю с друзьями герцогини Монпансье и что смерть покойного короля не причинила большой печали во французских монастырях!

Строгое лицо говорящего брата вдруг приподнялось, как будто хотело протестовать криком против этого обвинения. Генрих ждал с нетерпением последствий своей хитрости. Но брат Робер медленно сел, не произнеся ни слова, а палочка Горанфло начертала несколько сигналов, и переводчик прибавил:

— Не будем говорить о политике, господин кавалер.

— Это не политика, а история, — возразил король. — История гасконского дворянина, который интересовал вас сейчас, тесно связывается с историей королей Генриха Третьего и Генриха Четвертого. Служа первому из этих государей, наш друг повиновался личному интересу Он служил своей собственной ненависти.

— А! Ненависти… — перебил капюшон. — Стало быть, этот совершенный человек имел тоже земные страсти?

— Много, и вот почему он был так велик и так добр. Слабости души — это мягкие подушки, которые природа положила около жил и мускулов. Они смягчают слишком большую силу движений, которые без этого сделались бы грубыми, и предохраняют самые пружины от трения, от которого они скоро износились бы. Притом слабости доставляют душе удовольствия и заставляют ее соглашаться обитать на земле, скучном обиталище, если б иногда в нем не встречалось разнообразие.

Капюшон сделал одобрительный знак.

— Я повторяю эту фразу, потому что я нашел ее прекрасной, — сказал король. — Она не моя. Наш друг часто произносил ее. Ну, так как его слабости известны, признаемся, что их можно было оправдать. Он смертельно ненавидел одного человека, который оскорбил его, оскорбил без причины и жестоким образом. Может быть, если бы предмет этой ненависти был простой дворянин, за обиду было бы заплачено несколькими ударами шпаги. Но враг нашего друга был знатный человек, очень знатный и очень могущественный принц и, по странности судьбы, страшный враг короля Генриха Третьего, так что, исполняя свои личные дела, гасконец исполнял и дела своего властелина. Я сказал бы вам имя этого принца, который сделал столько зла Генриху Третьему, но у вас здесь в доме стоит кровать, которая закрывает мне рот.