Огюст Маке - Прекрасная Габриэль

— Я вам сказал: говорить с кавалером де Крильоном.

— Ах, боже мой! Не случилось ли какого несчастья с Габриэль? — сказал король вне себя от беспокойства.

— Никакого, разве в последние десять минут, — флегматически отвечал женевьевец, — потому что я видел ее только десять минут тому назад свежей и прекрасной.

— Ты ее видел?.. Стало быть, она здесь?

— Конечно, вместе с отцом.

— Побежим, побежим к ней, любезный брат, — сказал Генрих, уже все забывший, чтобы думать только о своей любви.

— Может быть, ваше величество поступите благоразумно, если не покажетесь, — сказал Робер. — Граф д’Эстре пришел просить гостеприимства в нашем доме; его дом, кажется, окружили воины, отыскивающие вас. Может быть, он даже имеет другие причины, чтобы поместить здесь свою дочь. Преподобный приор, который очень любит графа д’Эстре, приказал отдать ему ключи от нового здания в саду, и в эту минуту мадемуазель д’Эстре помещается там со своими женщинами. Если ваше величество покажетесь прежде, чем она там поместится, может быть, граф д’Эстре сразу увезет отсюда свою дочь.

— Из недоверия ко мне, — вскричал Генрих, — это правда!

— Если не из недоверия, государь, то из уважения, чтобы не беспокоить короля, поместившись под одной кровлей с ним.

— Будет он беспокоить меня или нет, а я, конечно, не уйду теперь, когда я так близко от Габриэль.

— А я думаю, — спокойно сказал брат Робер, — что ваше величество отправитесь тем скорее. Вы не захотите потерять свою корону и погубить своих друзей из-за нежного взгляда. Вы не захотите сделать женевьевцев подозрительными графу д’Эстре, который имеет к ним полное доверие. Наконец, король и мадемуазель д’Эстре не могут жить здесь в одно и то же время.

— Вы правы, брат Робер. Генрих все забывает, что он называется королем. Я иду, но прощусь последний раз с Габриэль; где будет она жить?

— Там!

Генрих подошел к окну, выходящему в сад. На конце сада, то есть в ста шагах, возвышался среди деревьев восьмиугольный павильон в два этажа, ставни которого отворились и который лучезарное солнце обливало светом и теплотой.

В открытые окна Генрих увидал, как суетились Грациенна и другая служанка, отряхивая занавеси и наполняя водою вазы, для которых Габриэль, сидя на балконе главного окна, приготовляла розы и жасмин, только что сорванные в цветнике.

Сердце Генриха наполнилось горькой печалью, когда он увидал так близко свою прелестную любовницу, нежный голос которой по милости прекрасной погоды он слышал, смешивавшийся с пением зябликов и малиновок.

— О, мое сокровище любви!.. — вскричал он. — Я ворочусь! И ворочусь католиком! — прибавил он со значительной улыбкой.

Шико и брат Робер шли впереди. Они прошли перед полуоткрытой дверью, из которой при шуме их шагов раздался голос:

— Понти, я голоден.

— Это раненый Крильона говорит таким образом? — спросил король.

— Он.

— Я должен воспользоваться этим, чтобы видеть знаменитую кровать Гизов.

Генрих просунул голову в щель двери и сказал:

— Там лежит красивый малый, право, и глаза какие у него славные. Он не имеет охоты умереть.

Через пять минут брат Робер возвращался один. Король вышел из монастыря. Герцогиня Монпансье проиграла партию.

Граф д’Эстре, наскучив ждать Крильона, который не приходил и не мог прийти, пошел к дочери. Он нашел ее среди цветов и кружев; она смеялась с Грациенной, чтобы скрыть от отца глубокое беспокойство, которое ей внушил такой поспешный переезд. Но расспросить отца было бы неблагоразумно; молодые девушки часто обвиняют себя тем, что они не говорят, столько же, как и тем, в чем они не признаются. Молчать насчет событий короля становилось невозможно. Габриэль стала расспрашивать:

— Вы видели дом Модеста, не правда ли? — сказала она графу. — Он знает больше нас? Что он сказал об этом собрании гугенотов, которые окружили наш дом?

— Он думает, что приготовляется какая-нибудь экспедиция с той стороны и что я хорошо сделал, оставив дом, в котором мы подвергались опасности.

Габриэль, обиженная сдержанностью отца, отвечала:

— Но ведь это королевские войска.

— Конечно.

— А ведь мы добрые слуги короля.

— Кто в этом сомневается?

— Все будут сомневаться, когда увидят, что мы бежали перед роялистами, как перед грабителями испанцами или лигерами.

Граф д’Эстре, пораженный этим ответом, сделанным так спокойно и с таким смыслом, сказал:

— Хорошо, хорошо, дочь моя; ваш отец знает, что он должен делать, и никто не может указывать ему, как исполнять его обязанность.

— Если вы принимаете это таким образом, — сказала Габриэль, сделавшись серьезнее, — если нельзя рассуждать с отцом, а надо повиноваться властелину, я молчу и повинуюсь. Подай мои гвоздики, Грациенна.

Граф д’Эстре любил свою очаровательную дочь и опасался показаться ей тираном. Но отцовская слабость боролась в эту минуту против повелительной необходимости выказать бдительность и строгость, и эта необходимость одержала верх.

— Вы хотите меня принудить говорить вам о короле, — сказал он. — Я это чувствую, но так как я узнаю каждый день, что для того, чтобы говорить о короле, или даже чтобы говорить с ним, вам вовсе не нужно вашего отца, стало быть, мне вовсе не нужно сообщать вам известий о нем. Вы узнаете их и без меня.

Габриэль покраснела.

— Вот опять вы подозреваете! — прошептала она.

— Осмельтесь мне сказать, что вы не были с королем намедни, когда я вас звал с берега.

Габриэль вспыхнула и потупила голову.

— Если бы вы имели, по крайней мере, стыдливость солгать.

— Разве можно не слушать короля, когда он говорит? Прогонять ли короля, когда он вас встречает?

— Делают все, чтоб повиноваться своему отцу, сударыня. Отец выше короля.

— Я согласна с этим. И никогда этого не оспаривала. Я, кажется, никогда не была для вас дурной и непослушной дочерью.

— Я знаю, что думать на этот счет. В то время, в которое мы живем, многие мужья и отцы дешево ценят честь своих семейств, только бы любезник был богат и знатен. Король — это цвет любезников, не правда ли, даже когда он женат, даже когда он знаменит своими приключениями, даже когда он седеет? Ну, если король вам нравится, несмотря на это, мне до того мало нужды. Я не отец Марии Туше и не потатчик, и вы это испытаете… Что я говорю? Вы это уже испытываете.

Габриэль взглянула на отца глазами, полными слез.

— Для доброго слуги короля, — сказала она, — вы дурно обращаетесь с его величеством.

— Я и отец, и подданный. Отец свободен осуждать государя, угрожающего чести его дочери, а подданный предан и верен.

Габриэль покачала своей очаровательной головкой.

— Хороша преданность, — прошептала она, которая скрывается в дни опасности! Хороша верность, которая бросает дом, где, может быть, король нашел бы надежное убежище!