Огюст Маке - Прекрасная Габриэль

— А я, — сказал Бриссак, улыбаясь и фамильярно дотронувшись до его плеча, — я велю колесовать многих людей, которые этого не подозревают.

— Для начала я переменяю все мосты, — сказал испанец.

Бриссак отвечал:

— Я хотел вам это предложить.

— Я доверяю только моим испанцам.

— И правильно делаете. Их выгода в этом. Потому что если король войдет, то все испанцы будут истреблены. У меня волосы становятся дыбом. Ведь вы видели письмо короля: французам всем пощада!

— Я рад видеть вас в таком расположении, — сказал герцог. — Сейчас сделаю распоряжение, чтобы от всех ворот были взяты французы.

— Прекрасно, прекрасно! — вскричала герцогиня, между тем как герцог говорил тихо со своими капитанами.

— Только, — шепнул Бриссак герцогине, — вы попались в тиски, мой прекрасный друг. Завтра вы проснетесь испанкой.

— Как это, граф?

— А, вы не доверяете мне до такой степени, что предаетесь совершенно этому дерзкому испанцу! Вы с ума сошли и проиграете партию!

— Но…

— Вы разве не знаете, что мне говорили сейчас эшевены, когда вы послали шпиона Кастиля перебить меня?

— Не знаю, но мне казалось, будто вы все вместе составляли заговор.

— Они мне говорили: взять французского короля — это хорошо, взять Гиза, потому что де Майенн нас бросил — это очень хорошо, но только чтобы сейчас он избавил нас от испанцев.

— Они говорили это?

— Призовите их и поговорите сами с ними. Ведь вы их отталкиваете, удаляясь от них. Вспомните, что вы француженка. Ведь Лотарингия во Франции, герцогиня!.. И я также француз, а вы сговариваетесь против меня с испанцем!

— Послушайте, если правда, что вы покровительствуете этому Беарнцу…

— Это говорит Фериа. Ну, допустим эту нелепость. А он, этот испанец, сделает свою инфанту французской королевой и запрет в тюрьму вашего племянника.

— О, мы увидим!

— Чем же вы будете защищать его, несчастная слепая, когда весь гарнизон будет испанский? Как! Вы не понимаете, что я выхожу из себя, для того чтобы напугать его Генрихом Четвертым, чтоб ему были нужны и вы, и Лига, а вот с одной стороны де Майенн бросает Париж, а с другой вы отдаете ключи испанцам. Поступайте как хотите, и, так как мы уже более не друзья, я, не говоря ни слова, буду подражать герцогу де Майенну и уеду отсюда.

Сказав эти слова, которые произвели глубокое впечатление на герцогиню, он повернулся и присоединился к гвардейцам, провожавшим его. Герцогиня подумала, а потом подъехала к герцогу и сказала ему:

— Мы не можем удалить парижан от ворот их города.

— Почему?

— Потому что это значило бы объявить им войну.

— Почему же и не так?

— Это ваша политика, а не моя! — вскричала герцогиня. — Сделайте же таким образом, чтоб ворота караулили в эту ночь и испанцы, и парижане.

Герцог удивился.

— Видно, что вы говорили с Бриссаком, — сказал он.

— О! Мне не нужно разговора с Бриссаком, чтобы принять хорошее намерение.

— Вы, кажется, сейчас его приняли; но, как говорил король Франциск I, ваш пленник, женщины часто переменяются.

— То, что вы говорите, невежливо, герцог! — вскричал Бриссак, подъезжая.

— Оставьте, Бриссак, оставьте! — перебила герцогиня. — Я вижу, что это неприятно герцогу; но я стою на своем: Париж будут охранять и парижане, и испанцы.

— Вот это прекрасно! — прошептал Бриссак.

— Вы слышите, герцог? — повторила герцогиня, вне себя от удовольствия распоряжаться.

— Я слышал, — сказал испанец, прощаясь скорее, чем требовала вежливость.

— Мы увидимся сегодня вечером на постах, которые я сама осмотрю! — закричала ему герцогиня.

— Сегодня вечером! — отвечал герцог, удаляясь.

— Будьте спокойны, Бриссак, — сказала герцогиня, пожимая руку губернатору. — Не в нынешнюю ночь провозгласит он свою инфанту.

— Я ручаюсь за это, — отвечал Бриссак.

В эту минуту паж герцогини подошел к ней и доложил, что какой-то господин приехал из деревни и привез ей важное письмо.

— Известно, кто этот господин? — спросила она.

— Его зовут ла Раме, — отвечал паж.

Настал вечер после этого взволнованного дня. Мирные граждане, у которых не было других забот, как спать десять часов, ушли домой. То же сделали и лигеры, которые, уже взволнованные раздачею писем короля, были дружески предупреждены остаться дома и хорошенько запереться там, так как обещания Беарнца скрывали какую-нибудь засаду, может быть, Варфоломеевскую ночь.

Вся воинственная деятельность парижан обнаруживалась около ворот. В этот час возвращались запоздалые, те, которых прогулка и торговля вызвали в предместья и которые возвращаются каждый вечер до звона о тушении огня.

Для наблюдателя, который мог бы парить над городом, это зрелище было бы странно. Фигуры, возвращавшиеся в этот вечер через различные ворота в Париж, конечно, не решились бы явиться днем. Это были женщины такого огромного роста, хотя шли согнувшись под своей ношей, мельники на прекрасных военных лошадях или разносчики с тюками, такими странными, что недоверчивые испанцы не пропустили бы их днем без подробного осмотра.

Все эти странные посетители направлялись по разным дорогам к Арсеналу, кварталу пустынному, и молча занимали позицию на берегу реки, как люди, устраивающие рынок.

Рынок в подобной части и в подобном месте был неправдоподобен; они нашли по прибытии эшевена, который распоряжался распределением товаров, который разделял их на маленькие группы и отсылал их напротив острова Лувье. Там они исчезали, и после каждой группы в двенадцать мужчин или женщин, входившей в домик, через полчаса выходили двенадцать солдат национальной милиции. Эти отряды имели каждый офицера, который вел их к какому-нибудь посту, где они занимали позицию.

Когда эшевен, занимавшийся всеми этими таинственными операциями, окончил свое дело, он взял с собою последнюю группу в двенадцать солдат и повел их к Новым воротам. Дорогою он смотрел, так шли шагом эти странные солдаты, которые сначала спотыкались и наступали на ноги друг другу, но через пять минут составляли только одно тело, идущее на двадцати четырех ногах. И как они были смешны! Одни, худощавые, в бархатных полукафтанах, имели поверху них огромные кирасы, в которых поместились бы две такие груди, как у них; другие, в огромных шишаках, как будто вовсе не имели головы на шее; третьи сгибались под древней броней; четвертые имели круглые щиты времен Карла Великого; ни один не умел прицепить свою шпагу на должной длине; у тех было ружье, у этих топор. Дети, если бы в этот час были дети на улицах, непременно бежали бы за этим отрядом с карнавальными криками.

Но офицер особенно был замечателен. Его каска, времен последнего Крестового похода, была украшена изломанным забралом, которое постоянно падало ему на нос. Широкие плечи и круглый живот этого достойного гражданина заставляли трещать желтый полукафтан с зелеными и красными бантами. Это был самый смешной костюм, но, когда этот человек выпрямлялся, костюм облагораживался гордою осанкой его сильного стана.