Юлия Крен - Дочь викинга

Его тело было жилистым, мускулистым, оно словно опровергало слова Тира о том, что все христиане столь же слабы, как и их божество. В конце концов, этот христианин оказался достаточно сильным, чтобы убить Тира.

Руна чувствовала, как от песка и гальки веет жаром – и чувствовала жар, исходивший от тела Таурина. Франк подошел к ней сзади. Он стоял совсем близко.

– Что ты теперь будешь делать? – спросила Руна не поворачиваясь.

– Я свободен, – пробормотал он. – Но это не имеет никакого значения, ни для меня, ни для кого-либо еще.

– Неправда. – Северянка все-таки оглянулась.

Вода стекала по ее соскам. Руна ощущала на себе взгляд Таурина.

– Без тебя мы все погибли бы. И ребенок тоже.

– Это дитя спасла ты. Не я.

– Мы оба убивали. Значит, мы оба спасли этого ребенка.

Они стояли так близко друг к другу. Преодолеют ли они это расстояние? Коснутся ли друг друга?

Да, они сжали друг друга в объятьях. И больше не отпускали.

Руна отогнала все мысли. Ей не хотелось ни о чем думать, хотелось только чувствовать – чувствовать саму жизнь.

Силы оставили ее, колени подогнулись, руки задрожали, движения сделались медленными.

А с силой ушли и болезненные воспоминания, и судорожная жажда жизни, и тревога о будущем, и тоска по родине.

Все заботы испарились, как испарялась сейчас вода с ее кожи, разлетелись, как слетало дыхание с ее губ. Руна опустила руки на плечи Таурина, чувствуя его надежное тело, его теплую кожу… И тогда она сама сделалась легкой. Галька не колола ей ноги. Руна словно взлетела в небеса.

После сотворения мира солнце и луна бродили по небу бесцельно, но боги приставили к ним по два волка, и те гнали небесные светила по предначертанному пути. Так и Руну сейчас что-то вело. То, что они делали, было таким естественным. Так естественно ее рука коснулась его щеки. Так естественно он прижался к ней…

Все горести и тревоги отступили, когда Таурин впился поцелуем в ее губы.

Франк знал, что совершает грех, но, обнимая Руну, целуя ее, лаская, он не находил слов, способных очернить его деяние, упрекнуть его в содеянном. Нет, иные слова всплывали в его памяти – слова Священного Писания, слова Библии, слова, которые он не произносил уже столько лет, он, уже не послушник, а раб северян, не слушавший больше мессу. Песнь Песней, слова царя Соломона, наполняли его душу, и он молился так, как не молился еще никогда, не словами, но телом, прижимавшимся к телу Руны.

Ибо ласки твои лучше вина.

Да, таким было вино, горячим, пьянящим, игристым.

Я смугла, ибо солнце опалило меня…

…любит душа моя.

Да, Таурин чувствовал любовь в своей душе. Он не застыл, не окаменел, он мог ощутить ее горячее дыхание.

Чувство легкости и полета отступило, Руна вернулась на землю, но морской берег встретил ее объятиями Таурина. Она знала, что лежит на песке и гальке, но вокруг пахло свежевспаханной землей, плодородной, животворящей. А может быть, так пахла не земля, а его тело? Волоски на его коже поднялись под дуновением прохладного ветерка, и Руна согрела его жаркими поцелуями, а когда Таурин поцеловал ее в ответ, с ее губ сорвался странный звук – не тихое слово, не вскрик, скорее мурлыканье кошки. Или рыси. Да, ведь именно рыси тянули колесницу Фрейи, прекраснейшей из богинь, богини страсти, ненасытной в своей похоти и бесконечно плодородной. Ее дары – не война, не хаос, не смерть. Ее дары – весна, любовь, счастье. И чары. Теперь же богиня очаровала и Руну, превратив из волчицы в кошку, ласковую и страстную.

О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна… и ложе у нас – зелень…

Что лилия между тернами, то возлюбленная моя.

Ее кожа была такой гладкой, такой нежной. Таурин ожидал увидеть шрамы, но шрамов не было, и своих шрамов он не чувствовал, как не чувствовал больше ни усталости, ни голода.

Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви… и плоды ее сладки для гортани моей. Вот, зима уже прошла; дождь миновал, перестал; цветы показались на земле; время пения настало.

Руна зажмурилась и открыла глаза, когда Таурин уже склонился над ней, рассматривая ее тело, словно бесценное сокровище. Этот взгляд пробудил в ней то, что невозможно было описать. Словно узел завязался в ее груди, и к этому узлу тянулось множество нитей. Корни проросли из ее тела в землю, но само оно парило над землей. Фрейя, богиня страсти, не только ездила в запряженной рысями повозке. Иногда она принимала облик сокола и взлетала над землей, и тогда воздух был теплым и свежим. Руна плакала, как плакала богиня любви, и слезы ее были золотыми, ибо все дары ее тела были великолепны.

О, ты прекрасна, возлюбленная моя, ты прекрасна! Как лента алая губы твои, два сосца твои – как двойни молодой серны, пасущиеся между лилиями. Вся ты прекрасна, возлюбленная моя, и пятна нет на тебе! Пленила ты сердце мое, сестра моя, невеста! Пленила ты сердце мое одним взглядом очей твоих, одним ожерельем на шее твоей.

И на шее у Фрейи – драгоценное ожерелье, ожерелье Брисингамен. Оно блестит и переливается в лучах солнца, легкое, но в то же время невероятно длинное. Руне казалось, что его звенья щекочут ее кожу. А потом ожерелье обернулось вокруг них обоих. Их тела прижались друг к другу, она открылась ему, и он вошел в нее, во влажное тепло, а Брисингамен сжимал их все крепче, накаляясь. Таурин поцеловал ее.

Блистающая, как заря, прекрасная, как луна, светлая, как солнце, грозная, как полки со знаменами… Округление бедр твоих, как ожерелье, дело рук искусного художника; живот твой – круглая чаша, в которой не истощается ароматное вино… и волосы на голове твоей, как пурпур.

Как могли они, дети разных народов, рожденные в разных землях, так просто и естественно отыскать этот ритм, как могли объединиться в единое целое, как могли понять, что жили ради этого мгновения? Понять, что жизнь – не только стремление спастись, но и страсть, и голод, и единение. И забвение. Важно было только то, что они нашли друг друга, христианин из рода франков и дочь севера. Скади, богиня охоты и зимы, и Ньерд, бог моря, тоже не подходили друг другу. Он ненавидел горы, она же ненавидела море. Но они любили друг друга. Их дочерью была Фрейя, ответившая на холод зимы матери своей и холод моря отца своего весенним солнцем. Теплым, как лучи того солнца, стало тело Руны. Пламя охватило ее, но не болезненное и мучительное, а нежное, ласковое пламя страсти, сладкое, блаженное. Руна больше не думала о богах. Мир, в котором она жила, уменьшился настолько, что там осталось место только для нее и Таурина. И с последним страстным стоном, с последним жарким вздохом этот мир распался на мириады крошечных сияющих искр.

Слова умерли в Таурине. Он больше не мог думать, не мог молиться; он мог лишь отдаться Руне, как она отдавалась ему. Таурин больше не властвовал над своим телом, он дрожал, извивался. Что-то надломилось в нем, что-то, напротив, исцелилось. Он изогнулся со стоном, зажмурился и увидел тьму – тьму смерти, как ему подумалось.